Алексей Десняк - Десну перешли батальоны
Взял слово пожилой товарищ в ватнике и накидке, с виду — бывалый фронтовик. До сих пор он сидел в темном уголке, теперь поднялся — высокий, широкоплечий, и на стену упала нескладная тень.
— Слушаем тебя, товарищ Василь!
Василь говорил кратко, обрывисто:
— Идем на фронт!.. Свободу народную будем защищать на фронте!. Там виднее! Придется отступать — будем отступать вместе с армией!..
— А рабочих в городах и крестьян в селах оставим врагу на расправу? — спросил Воробьев.
— А что же ты советуешь? — спросили остальные члены уездного комитета.
Надводнюк придвинулся поближе. Михайло потер виски ладонями и вышел на середину комнаты.
— Если Красной Армии даже придется отступать под напором врага, вооруженного до зубов, мы, коммунисты, — подчеркнул Михайло, — мы обязаны остаться в подполье при немцах. Для чего?.. Враг будет грабить народ, издеваться над ним — для того и идут они на Украину. Кто должен, как не мы, коммунисты, поднять восстание против немцев, а значит, помочь Красной Армии? Кто должен, как не мы, коммунисты, показать немецким солдатам сущность пролетарской революции в России? Мы с тыла должны развалить кайзеровскую армию, чтобы она под красными знаменами вернулась в Германию и выгнала кайзера и буржуазию! Вот какая перед нами задача! Этого требует вся наша партия! И в подполье уездный комитет должен быть боевым штабом, который объединит силы против армии кайзера! В этом залог нашей победы… — Михайло выжидательно посмотрел на товарищей. — Вот каким должно быть наше решение!
В комнате опять стало тихо. Члены уездного комитета обдумывали предложение Воробьева. Для них воля партии была нерушимым законом; партия скажет идти в окопы — и они пойдут; партия скажет идти в подполье — они пойдут. Пойдут туда, где от их работы будет больше пользы для партии. Теперь партия ставила задачу — развалить изнутри армию кайзера. Они возьмутся за это дело и доведут его до конца, выполнят, как выполняли любое задание, данное партийной организацией. Они знали: постановить — значит выполнить.
— Одобряем твое предложение! — члены комитета подняли руки.
«Вот где сила партии!» — радостно думал Надводнюк, восторженно наблюдая за старыми большевиками.
— Отчего ты, Дмитро, не голосуешь? — тихо спросил Воробьев.
Все члены уездного комитета повернулись к Надводнюку. Он от неожиданности заморгал, покраснел.
— Я ведь не член комитета…
— Ты — коммунист! Решение о тебе принимаем.
— Я — за! — он стремительно поднял руку.
* * *В ревком все реже заходили боровичане, да и те, которые заходили, больше молчали, беспрерывно курили, в глубине глаз таилась душевная боль. Перестала по вечерам у школы собираться молодежь. В хатах не зажигали огня. Но в каждой хате тайком собирались, шептали друг другу:
— Сила у него большая, у немца.
Вновь всплывали воспоминания о недавней войне. Тот, кто побывал на фронте, рассказывал о немецких «чемоданах», газе, аэропланах и пугал женщин. Страшные слухи переползали из хаты в хату, и на следующий день женщины рассказывали у колодца о том, что у немцев стальные рога, а когда дышат — из ноздрей валит огонь. Этими сказками в селе пугали неугомонных детей.
— Ш-ш! Вот германец придет, он тебе даст!..
Многих просто интересовали немцы. Боровичане окружали бывших фронтовиков, расспрашивали. Надводнюк, Бояр, Песковой, Ананий рассказывали, успокаивали, и крестьяне расходились по хатам. Но на следующий день рождались новые, еще более фантастические и пугающие слухи. Богомольные старухи рассказывали свои сны о комете с хвостом и о конце света.
Были и такие, которые говорили:
— Чем мы провинились перед немцами? Наше дело — сторона.
Но к весне готовились вяло, — руки совсем не поднимались. Страх охватил село, сковал тишиной и мучительным ожиданием наступающего дня.
По давней, вошедшей в традицию привычке возле хаты Гната Гориченко на спиленном дубе усаживались соседи.
— Вот тебе и попользовались панской землей! Черт его побери, откуда он взялся, этот германец! — взволнованно говорил Кирей.
— Бедному жениться — ночь коротка, так и нам с землей пана, — сплевывал Мирон Горовой.
— Говорят люди: тесно германцу на своей земле, вот он нашей земли ищет, — выдавливал из себя обычно молчаливый Тихон Надводнюк.
В беседах они возвращались к старым воспоминаниям, а заканчивали одним: «Вот поделили панские поля и жили бы себе…»
Днем по улицам бежали ручейки воды, смешанные с навозом. Снег чернел, оседал комьями. Перелетая с дерева на дерево, птичка еще напористее выкрикивала:
— Кидай сани, бери воз!… Кидай сани, бери воз!..
Птичка не радовала боровичан.
Где-то далеко под Гомелем грохотали орудия. По железной дороге двигались эшелоны с имуществом и ранеными. Изредка через Боровичи проходили обозы. Раненые стонали и печально смотрели на крестьян. Женщины выносили им хлеб, молоко, слушали их рассказы, тяжело и безнадежно вздыхали. Кое-кто спрашивал:
— Далеко ли он, немец этот?
Раненые махали руками, указывали в пространство.
— Гомель уже их. На Сновск идут…
— Если так, то немцы не сегодня — завтра будут в Макошине.
— Бой будет у моста. Мост через Десну большевики без боя не сдадут! — говорил Бровченко, который уже вылечил руку и часто выходил на улицу в толпу. — В окопах люди гнили, воюя с немцами, и вот еще сюда, на нашу землю черт их принес, — вздыхал он.
Бровченко не сторонились и охотно слушали. Петр Варфоломеевич обращался сразу ко всем:
— Не думайте, что это конец! Я знаю идею большевиков, их идея не может умереть, значит, будут еще бои. А немцы русской революцией заразятся.
Крестьяне его не понимали, но прислушивались к нему, чтобы заглушить в себе чувство страха перед врагом.
В ревкоме торопливо наводили порядок в бумагах, лишнее уничтожали… Ревкомовцы старательно собрали списки добровольцев, ушедших в Красную Армию, перевязали эти списки вместе с другими важными документами и приготовились их спрятать.
— Действительно, скажу, как на фронте… Что ж мы будем делать? — спросил Логвин Песковой, с отчаянием поглядывая на Дмитра.
— Я, хлопцы, остаюсь в селе. Так мне велел партийный комитет! — ответил Надводнюк.
— А если немцы узнают, что ты коммунист, — тебя же расстреляют.
— Ожидать можно всего, но мы делаем революцию, а не в жмурки играем!
Все замолчали. Молчание длилось довольно долго. От далеких разрывов дрожали стены, гудела земля.
— Вот садит, словно под Пинском! — прервал молчание Бояр. Он стал рассказывать об одном из боев под Ригой. Никто его не слушал.
— Техникой военной давит, — прислушиваясь к выстрелам, прошептал Песковой. И ему никто не ответил.
Вскоре, как бы что-то вспомнив, Надводнюк попросил Бояра:
— Гриша, бумаги спрячь так, чтоб их не нашли н чтобы они сухими и целыми остались. Спрячь, где мышей нет, потому что мышь такая гадость!.. — он махнул рукой, лицо болезненно передернулось, почернело. Опершись о косяк, он постоял, потер ладонями виски. — В случае чего — не знаете и не видели никаких списков на землю, на дрова, на добровольцев. Слышали, хлопцы? — тихо, но сурово спросил Дмитро. — Это революция! Винтовки и патроны спрячьте, они скоро понадобятся нам.
— Знаем, — в один голос сказали члены ревкома.
Дома Бояр нашел деревянный ящик, набил его бумагами и, когда стемнело, понес в садик. У берега росла большая, в два обхвата, дуплистая груша. В этом дупле когда-то свили себе гнездо пчелы. Кирей мед вынул, и теперь дупло было пустым. Григорий долго осматривался по сторонам, затем стал на сук и бросил ящик в дупло.
— Там не найдут, — прошептал он, относя винтовку в соседний хлев, который своей стрехой выходил в садик Бояров. Григорий раздвинул солому и глубоко запрятал винтовку. Рядом он уложил пулеметную ленту с патронами, а возвратясь в хату, отозвал Наталку и тихо сказал:
— Оружие в соседской стрехе, напротив груши. Чтоб ты знала.
* * *Перед Макошином на опушке соснового бора залегла колонна красных. Павло Клесун прижался к земле под маленькой кривой березой, винтовку положил на кучку прошлогоднего мха. В ботинках у Павла была жидкая грязь. Он двигал пальцами, и ему казалось, что они уже совсем вылезли через дырку. Павлу видны бойцы на горке, сверкающие штыки и отблески солнца на этих штыках. Опершись о кудрявую сосну, стоит с биноклем в руках командир полка Полетаев. Он — в кожанке и грубых сапогах. Полетаев подносит к глазам бинокль и осматривает пригорки и железнодорожную колею, тянущуюся по направлению к станции Мена. Рядом с Полетаевым — ординарец, молодой парень в широчайших галифе и домотканном суконном пиджаке. В лесу пыхтит паровоз бронепоезда.
