Наталья Иртенина - Андрей Рублёв, инок

Поднявшись, Юрий оглядел деревянные подмостья, сколоченные для работ. Детина-подмастерье толстой жердью долбил в бочке известь. Голые, оббитые стены ждали рук мастеров.

Князь гордо улыбнулся, напомнив себе, что заполучил-таки искуснейшего на Руси изографа. Храня эту гордость, а с ней и радость, он пошел из храма.

Осенний дождь шумно колотился в забранное ставнем оконце. Сырой холод вползал в нетопленую клеть. В такую непогодь ни собаки на дворе не брешут, ни гостей ждать неоткуда. Самое время для разговоров о непростых делах, творящихся в подлунном мире.

– Вести приходят от греков. Турки вновь надумали обложить Царьград. На сей раз Баязетов наследник привел орду. И десяти лет не минуло, как прошлую осаду сняли. Нас с тобой, отче, Господь, может, милует, не даст узреть, как нечестивые агаряне восторжествуют над царственным градом. А те, кто будет после нас, узрят. Непременно сотворится на белом свете такая беда!

Радонежский игумен Никон сгустил брови над переносьем, словно теперь уже видел умом, как заходит над древним Царьградом христианский крест и всплывает сарацинский полумесяц.

– Избави Бог, отче! – Настоятель Андрониковой обители Савва выпростал длань из длинного широкого рукава рясы, перекрестился. – И того довольно, что от былой державы, простершейся на полмира, остался малый кус. Почитай, один Царьград и удерживается еще, да афонское Святогорье с Солунью, да Морея, откуда владыка Фотий родом. И пошто грекам наказание такое? Учителя ведь наши.

Он испустил горестное воздыханье.

– Будто ты не знаешь, Савва, – сердито отвечал Никон. Он плотнее закутал стынущие ноги в суконную рясу. Андроньевский игумен не топил у себя печь терпения ради до совсем уж промозглых позднеосенних холодов. – Я ведь думаю, такого нечестия, какое ныне у греков развелось, даже агаряне не ведают. Бога забыли! Брат Акинфия Ослебятева Родион, за митрополитом в Царьград ездивший, такое сказывал, что ни пером описать, ни языком повторить неможно. На всякой улице блудилища, пристойную девицу во всем городе не найти. Бабы-чародеицы прямо у церквей сидят и гадают за серебро. В домах у знати по стенам срамные художества развешены. Вином вусмерть упиваются, прямо на улицах лежат, а через них перешагивают. Ахинейскую премудрость в почет возвели, а что сия премудрость как не языческое суемудрие? До того дошли, что при царском дворе в голос говорят, будто скоро все христиане сделаются язычниками. Слава Богу, патриарх еще в силе. Убедил царя Мануила, чтоб самого наглого ругателя христианства, Георгия Гемиста некоего, сослали подалее. Да куда теперь подалее, ежели царство скукожилось до лоскутков! Не перестанут эти ахинейцы еллинские воду мутить, пока своего не добьются да пока от турок не побегут к латынникам. От них, ахинейцев, и другая зараза исходит – будто помощи против турок Царьграду надо искать у папы римского. Забыли, как однажды уже пустили к себе этих помощников! Потом полста лет не могли у латынских рыцарей Константинополь отобрать. Прослезились – весь град рыцари дочиста ограбили, в храмах отхожие места обустроили. А ныне что? Греки на те же грабли наступают! Где их хваленый ум? В бессмысленное состояние впали. Господь затмил им разум, чтоб сами себя сильнее наказали.

Никон в крепкой досаде схватился за посох, прислоненный к стене, и ударил в пол. Савва зашевелился на своей скамье, будто озарившись неким помыслом.

– Вообрази, отче. Падут греки, под турок лягут. Русь пока под татарами, да татары уже не те, что прежде, хоть и скалятся еще. А ну как даст Бог и выберемся из-под поганых? Тогда и Москва возможет первой стать вместо Царьграда. Головы бы не закружило! Вот о чем думать бы надо. Каково оно будет?

– Куда там. – Троицкий игумен взмахнул широким рукавом. – Не выберемся. Пес возвращается на свою блевотину, а вымытая свинья вновь найдет грязи. В год Куликовой брани на какую высоту поднялись! Мало не вся Русь собралась воедино под рукой князя Дмитрия да под благословеньем Сергия. Единой волей на Мамая шли, едиными устами молились, одной мыслью жили! И вновь в пропасть рухнули! Сергия нет, князя Дмитрия нет. Свары княжьи вновь по земле поползли. Татары тем и пользуются. От одного Едигеева татарина полсотни русских со страху разбегалось. Оттого, что единства нет! Общей воли нет. Опять по своим углам замкнулись, каждому своя рубаха дорога. С князей пример берут. Наши-то, московский со звенигородским, того и гляди открытую прю начнут. А Москва ведь оттого и стала выше прочих городов русских, что в роду Даниловичей прей искони не заводили и за лучшие княженья не грызлись.

– С нижегородским бы князем разобрались.

– Вот! – Никон взгремел голосом. – И я о том. Из одной чаши кровь Христову пьем, а свою, христианскую, как псы дикие, проливаем! О том же мне на смертном одре говорил князь Владимир Андреич. Последнюю исповедь у него принимал. Он уж хрипел и задыхался, а меня вынудил крестное целованье дать, чтоб я племянников его, Василья с Юрьем, примирил. Все жалел, что не увидит, как Сергиев монастырь из пепла восстанет. Говорил: не увижу, как заглаживается грех. А чей грех? Не его ведь! Не он беса меж племянниками вбросил. Как я мог отказать ему? Теперь же не ведаю, как обещанье свое исполнить. – Радонежский игумен задумался, а затем повторил: – Из одной чаши пьем и притом глотки друг другу рвем! А любовь где?!

Еще не договорив, он повернулся к двери клети. На пороге стоял инок, с которого лило в три ручья. Откинув с головы клобук, он шагнул в келью.

– Благословите, отцы!

Монах опустился на колени. Половицы вокруг его подрясника и мантии немедленно отсырели, поползли струйки.

– Андрей! – воскликнул пораженный Савва. – Рублёв!

Поднявшись сколь можно быстро в престарелых летах, андроньевский игумен осенил мокрую голову инока благословеньем.

– Эка с тебя течет, Андрей, – тепло улыбнулся Никон, подобрав под себя ноги. – Так и потоп нам устроишь.

Савва схватил вставшего иконника за уши, наклонил к себе и расцеловал.

– А мы уж душу твою Богу вверили. Думали – все, сгинул Андрюшка. Не видать нам боле его светлых иконок.

– Господь уб-берег, – дрожа от холода, произнес Андрей, – а за какие подвиги, н-не знаю, отче. Твоими молитвами, верно.

– Да тебя трясет всего!

Игумен покричал келейника, велел тотчас заваривать травяное зелье. Сам стянул со спины Андрея торбу, шлепнул его клобук и мантию мокрым комом на лавку. Усадил иконника.

– О подвигах своих после поведаешь.

– Сказывают, будто на татарском торгу в Казани из-за тебя, Андрей, битва случилась. – Никон уже не улыбался. – Звенигородские купцы с московскими вздорную распрю завели, лбы друг дружке порасшибали.

– Г-грешен, отче, – опустив голову, выдавил инок. Взял клобук и стал мять его, выжимая на пол воду.

– А князья оба как прознают, что ты в целости вернулся… – пристально глядя на него, проговорил троицкий игумен. – Они ведь, Савва, поделить его не смогут.

– Как поделить? – изумился андроньевский. – Разве он имение какое или серебро, чтоб его делить?

– А как Сергиеву обитель делят меж собой! – тут же вскипел Никон. – Уговориться не могут, кто сколь серебра дает, чьи каменщики храм ставить будут да какого вида тому храму быть. Гонцами пересылаются, ко мне то Василий пришлет, то Юрий, один одно говорит, другой ему впоперек. Ко мне взывают, чтоб рассудил их, да каждый ждет, чтоб я ему порадел, а другому от ворот поворот бы показал. Такая у обоих любовь к Сергию! А кому как не Андрею храм подписывать, когда построят? Кому иконостас делать? Подерутся ведь, споря, чей больше вклад будет. Хоть в чем не сойдутся. Да хоть и в том, чьи краски там на стену лягут!

– Ну это уж ты пересолил, отче, – не поверил Савва. – Из-за такой ерунды…

– Пересолил, недосолил… а лучше б им обоим не знать до поры про Андрея. Скрыться б ему!.. Ума не приложу, на чем мирить их. Как меж ними любовь водворять! Может, ты, Андрей, знаешь?

Обняв себя обеими руками и пытаясь утишить дрожь, иконник проговорил:

– Да ведь на это д-другой Сергий надобен… А я и п-пришел… благословенья просить… К Сергию мне идти.

Никон погрузился в раздумье. В клеть неслышно проник келейник, поставил на стол кружку с травяным настоем. Игумен Савва велел Андрею пить. Тот обхватил ладонями горячую кружку, прижал к груди. Стучал зубами о край, глотая пахучий отвар.

– Значит, Сергий! – очнулся от мыслей Никон. – Так тому и быть. Будет им другой Сергий. А ты, Андрей, вот что сделай: ступай в Троицу, сиди там и не показывайся до времени. Так, Савва?

– Ступай в Троицу, Андрей, – ласково повторил андроньевский игумен. – Как распогодится, так и ступай. А ты, отче Никон, задумал-то что? Какой такой другой Сергий?

– Так, – взор троицкого настоятеля стал хитр, – дума некая на ум взошла.

Допив отвар, Андрей встал и поклонился отцам. Молча взял торбу, скомканную мантию с клобуком и вышел из клети.