Рихард Дюбель - Наследница Кодекса Люцифера
Королева не ответила.
– И ты думаешь, этого будет достаточно? Ты подойдешь к Папе, скажешь: «Кстати, я приняла вашу веру, святой отец, так что будьте любезны подвинуться и освободить мне место на троне Петра, чтобы мы смогли обсудить наши дальнейшие действия!» – и он откроет тебе объятия и порадуется тому, что кто-то наконец объяснил ему, что к чему?
– Belle, ma chère Belle, – произнесла Кристина с нежностью, которая, наоборот, сделала ее слова еще более резкими, – ne pas oublier que tu parles avec ta reine.[29]
– Прости, – прошептала Эбба.
– Я сумею убедить Папу, что я – именно тот собеседник, который ему нужен.
– Перейдя в католическую веру?!
– Вернув ему одну вещь, которую когда-то давно похитили из Ватикана. Мне о ней рассказали иезуиты.
– Что же это за тайна и где она находится? Каким образом ты собираешься завладеть ею?
Внезапно Эббу охватило жгучее любопытство. Кристина не была склонна к преувеличениям или небылицам. Если она составляла планы действий, то они стояли на твердой почве. И вдруг ее сердце заколотилось – не из-за близости возлюбленной, а потому, что ей почудилось, будто солнце закрыла туча, а из комнаты улетучилось тепло.
Кристина принужденно улыбнулась. На языке Эббы вертелись слова: «Не говори! Что бы это ни было, оно встанет между нами и разрушит нас и нашу любовь». Она проглотила эти слова, и ее сердце забилось еще сильнее. В присутствии Кристины она никогда не ощущала стыда, но теперь желание прикрыть свою наготу было почти непреодолимым. Она почувствовала, как твердеют ее соски и становятся похожими на камешки. Но желание тут было ни причем.
– Здесь в игру вступаешь ты, – сказала Кристина, и на ее губах мелькнула улыбка. – Любишь ли ты меня, прекраснейшая, единственная Belle?
12
Две одетые в черное фигуры поспешно шагали по улице Эстерлонгнатан Старого города в Стокгольме, Их плащи развевались, а шляпы они сняли раньше. Прохожие сторонились их, как всегда сторонятся спешащих людей с решительными лицами, производящих впечатление, что они скорее собьют тебя с ног, чем обойдут. Некоторые пешеходы шипели им вслед или укоризненно бормотали что-то; но уже поговаривали, что королева принимает у себя в замке двух членов католического ордена и что даже старый Иоганн Маттие сидел рядом с ними во время дискуссий. Если королева Кристина оказывает теплый прием иезуитам, то это, пожалуй, означает, что всем нужно принять такое положение вещей. В целом шведский народ испытывал к своему королю Густаву-Адольфу глубокое расположение, а так как он боготворил дочь, когда та была еще маленьким ребенком, шведский народ питал к ней те же чувства и почитал молодую королеву. Не говоря уже о том, что с давних пор ходили слухи, будто ее мать, сумасбродная королева Мария-Элеонора Бранденбургская по меньшей мере однажды пыталась убить ее, а какое сердце отвергнет ребенка, который пережил покушение на убийство со стороны собственной матери? Таким образом, оба иезуита, не снедай их совершенно иные заботы, могли бы получить весьма необычный опыт: во вражеской протестантской стране их встречали менее недоброжелательно, чем дома, в империи. Один из них, тяжело дыша, остановился перед подъездом, в то время как другой поспешил дальше.
– Эй, сюда! Вот этот дом!
Второй иезуит остановился через два дома, огляделся, посмотрел на дверь и покачал головой.
– Нет, вон тот!
– Дверь красная!
– Нет, нам говорили, что дверь синяя.
Мужчины переглянулись.
– Красная.
– Синяя!
– Клянетесь?
– Да…
– Правдой великого Игнатия Лойолы?
Второй иезуит засомневался. Они переводили взгляд с одной двери на вторую и затем друг на друга. Второй иезуит опустил плечи. Первый сделал глубокий вдох.
– Дерьмо!
– Что теперь?
Второй иезуит медленно вернулся и остановился рядом с товарищем по ордену.
– Красная? Действительно?
Первый иезуит сердито взмахнул руками.
– Я думал, вы уверены!
– Я тоже так думал, пока вы не смутили меня своей красной дверью.
Они внимательно осмотрели красную дверь, затем резко, как один человек, обернулись и взглянули на синюю дверь впереди.
– Дерьмо! – повторил первый иезуит.
– Мы просто могли бы постучать, – робко предложил второй.
– Куда?
– В синюю дверь.
– С тем же успехом можно постучать и в красную.
– Да, но вероятнее, что это синяя дверь.
– Вероятнее? Вы только что сказали «вероятнее»?
– Мы сюда не в семантике упражняться пришли, – сурово осадил его второй иезуит.
Первый иезуит поднял руку и сжал ее в кулак.
– Сейчас я постучу, – заявил он. – В красную дверь.
– И что вы скажете, если ошибетесь дверью?
Первый иезуит молчал.
– «Ой, простите, – с издевкой произнес второй иезуит, – мы думали, что здесь живет шпион. Вы уверены, что вы не шпион?»
– Нет, я скажу: «Вы уж простите, но мой товарищ – кретин».
– Я пожалуюсь на вас генералу ордена!
– Батюшки! – прошипел первый иезуит. – Если это не та дверь, нас все равно никто не поймет. Или вы недавно выучили шведский?
– Я надеялся выучить его в беседах с королевой.
– Только вот она все время говорит с нами по-французски.
Они переглянулись в третий раз… посмотрели на красную дверь… на синюю… потом опять друг на друга.
– Ну все, я стучу, – решительно заявил первый иезуит.
– Эй! – крикнул кто-то.
Первый иезуит опустил руку. Оба обернулись. В доме напротив на первом этаже открылось окно, и из него высунулся человек.
– Простите? – величаво сказал второй иезуит.
– Monita sécréta, – произнес человек в окне, несколько раз заговорщицки оглядевшись.
– Что он сказал? – спросил второй иезуит.
Первый иезуит впился в незнакомца взглядом. Затем опустил глаза и уставился на дверь.
– Monita… – повторил незнакомец.
– Хватит уже!
– Он назвал пароль, – удивленно заметил второй иезуит.
Его взгляд тоже переместился на дверь дома. Он заморгал, будто цвет двери колол ему глаза.
– Мы – пилигримы в безбожной стране, – заявил первый иезуит.
– Входите. Быстро, быстро, – ответил мужчина и закрыл окно.
– Зеленая! – заметил второй иезуит. – А вы думали, что она красная.
– А вы вообще думали, что она синяя!
– Синий цвет ближе к зеленому, чем красный.
– Если у парня в этом доме почтовые голуби еще не готовы, я пошлю вас на ближайший пост летучей почты. Собственноручно, – пригрозил первый иезуит.
– Я на вас пожалуюсь.
– Послушайте, – сказал первый иезуит и остановился перед дверью. – Спорить бессмысленно. Ни вам, ни мне не нравится то, что мы здесь делаем. Но мы выполнили первую часть задания, а именно: убедили королеву, что Папа непременно хочет получить эту проклятую книгу. Теперь мы можем выполнить вторую часть и сообщить, что все идет по плану. И наконец, потом мы сможем посвятить себя своей миссии: подготовить почву для перехода в католичество этой языческой страны.
– Кому сообщить? Кому? – простонал второй иезуит. – Вам это известно? Я бы очень хотел знать!
– Наше учение требует послушания, – напомнил ему первый иезуит, – и мы будем послушны.
– Но кому именно мы послушны? Разве вы не знаете, как называют эту книгу? Может, наше послушание принадлежит сатане?
– Omnia Ad Majorem Dei Gloriam,[30] – ответил первый иезуит. – Вот наша цель.
Дверь распахнулась, и их связник выглянул наружу. Он снова бросил заговорщицкий взгляд в переулок.
– Входите. Скорее, скорее!
Второй иезуит протянул руку.
– После вас, дорогой брат, – заявил он.
Первый иезуит улыбнулся и потянул своего товарища по ордену за рукав.
– Нет-нет, брат мой. После вас. Все к вящей славе Божией, Они одновременно вошли в дверь. Мужчина из окна последний раз посмотрел в переулок, после чего сорвал клочок бумаги, который он прикрепил к двери. На нем было коряво нацарапано: OAMDG SJ – Omnia Ad Majorem Dei Gloriam Societas Jesu… Человеку, не принадлежащему к ордену иезуитов, листок ни за что не бросился бы в глаза. С другой стороны…
– Идиоты, – буркнул мужчина, скомкал листок и закрыл дверь.
13
Сначала Александра думала, что Вунзидель – все-таки не город-призрак. Что просто те, кто остался, притаились в темных пещерах нескольких частично уцелевших домов. Однако потом она увидела кое-кого из этих несчастных и поняла, что они были не чем иным, как живыми трупами. Некоторые из них не переживут и Рождество.
Менее пострадавший район города, где стояла лагерем шведская армия, был огорожен плотной цепью сторожевых постов. У Александры возникло ощущение, что охрана предназначалась для отражения опасности не только снаружи, но и изнутри. Она догадывалась, что даже жалкие жители развалин не могли считать себя в безопасности по соседству с солдатами, если тех не держали в условиях лагеря. Тишина, окутавшая обе части города, была давящей. Тот, кто однажды слышал горланящую орду солдат, которые двигались по переулкам, заливая глаза, набивая желудки, избивая, пытая и насилуя, – как испытала это Александра в Праге, когда там квартировали ландскнехты из Пассау, – не поверят, что существует что-то еще хуже, чем этот шум. На самом деле отсутствие каких-либо звуков в военном лагере, где проживали, наверное, несколько тысяч человек, было еще более зловещим. В тишине можно было буквально почувствовать гнев, исходящий из лагеря, гнев голодающей, мерзнущей, одичавшей солдатни, которая ненавидит все, с чем сталкивается, но больше всего – свою собственную жизнь, замаранную множеством преступлений, уже совершенных и еще предстоящих. Александра обрадовалась, что их маленькую группу путешественников не оставили в закрытом районе. Она знала, что так сделали не ради нее и матери, а поскольку дисциплину, державшую военный лагерь в неестественной тишине, вряд ли можно будет поддерживать, если в непосредственной близости от него окажутся две женщины.
