Николай Алексеев-Кунгурцев - Брат на брата
Он был высокомерен и даже груб.
Еще не имея посвящения, но дерзко облачившись в пер- восвятительские одежды, Митяй осмеливался требовать к ответу епископов.
Ему, как митрополиту, служили владычные бояре и так называемые отроки, священники присылали в его казну оброки и дани.
Честолюбие его, казалось, могло бы быть удовлетворено. Но на самом деле вышло не то. Он нашел кару в своей собственной гордыне. Он теперь перестал выносить малейшее противоречие, малейший косой взгляд. Все должно было падать перед ним ниц и смиряться. Но его поступки вызвали порицание со стороны многих.
Конечно, и святой Сергий не мог не порицать самовольства и гордыни Митяевой.
Узнав об этом, Митяй пришел в ярость. Он поносил святого, грозил уничтожить его обитель, когда станет митрополитом, говорил, что Сергий завидует ему и хочет сам занять митрополичий престол.
Когда о словах отца Михаила довели до сведения преподобного, он не стал возражать на них, но только заметил пророчески:
— Не получит он желаемого престола владычнего, понеже гордостью обуян… Не узреть ему и Царьграда [12]…
С отъездом в Византию Митяй не спешил, так как желал, чтобы прежде этого великий князь приказал русским святителям посвятить его, Митяя, в епископский сан.
Димитрий Иоаннович готов был исполнить желание своего любимца.
Был созван собор епископов… Воля князя была законом: епископы готовы были посвятить отца Михаила, согласно с Номоканоном.
Но нашелся человек, который восстал против такого решения.
Это был Дионисий, епископ суздальский.
Он был умен, и быть может, честолюбив не меньше Митяя. Ему думалось, что митрополичий престол достойнее отдать кому-нибудь из епископов, а не «новоуку в монашестве» архимандриту Михаилу, притом и по летам сравнительно молодому.
Шевелилась мысль и о том, почему бы не сесть на митрополичий престол самому ему, Дионисию.
Как бы то ни было, он поднял голос против посвящения отца Михаила.
— В нашей церкви русской испокон века в обык вошло и в закон, что епископов ставит токмо митрополит… Так должно быть и ныне.
Митяй возражал, но кое-кто из ейископов согласился с Дионисием, а затем, к большому неудовольствию отца Михаила, на сторону епископа суздальского склонился и великий князь.
Состоялось постановление: не посвящать отца Михаила в епйскопы, а ехать ему в Царьград и там прийять, буде вселенский патриарх пожелает, не только епископскую благодать, но и сан русского митрополита.
Это не входило в расчеты Митяя: он все же оставался по степени благодати ниже многих из тех, кем повелевал или, по крайней мере, хотел повелевать.
Епископский сан ему был нужен для того, чтобы хоть несколько оправдать своеволие, с которым он надел мантию: ведь благодать почиет одинаковая, что на епископе, что и на митрополите. Разница только в внешних знаках сана и в степени власти над пасомыми.
Отец Михаил рвал и метал. Преосвященный Дионисий ликовал.
Оба они, конечно, и не сознавали, какая пропасть лежит между ними и почившим владыкой Алексием со смиренным Троицким игуменом Сергием.
Первые двое жаждали власти и влияния, вторые — только спокойствия духа и угождения Богу.
Первые, несмотря на духовный сан, были люди, «к земле приверженные», вторые — стремились к небу.
Святой Алексий, если и ценил сам митрополита, то только потому, что, будучи главой российской церкви, можно было делать много добра.
Святой Сергий прямо отказался от первосвятительского престола, считая, по своему смирению, себя недостойным этого.
А архимандрит Михаил сам добивался первосвященнического сана, не рассуждая, достоин или нет занять его, стремился к нему только ради удовлетворения своего самолюбия, только ради «благ земных».
Епископ Дионисий соревновал ему, сам хотел этой чести и завидовал «новоуку».
Помыслы его были помыслами «земными».
Митяй не простил Дионисию его противодействия.
Как-то он потребовал его к себе.
Тот приехал, но гневный.
— Почему ты до сих пор не был у меня на поклоне? — спросил отец Михаил.
— Почему? Зачем мне быть у тебя? — насмешливо ответил Дионисий. — Я епископ, а ты архимандрит; как же ты можешь повелевать мною?
Митяй задрожал от злости.
— Стану митрополитом, так не оставлю тебя и попом! — воскликнул он.
— Ладно, я еще допрежь сего поеду к вселенскому патриарху и позову тебя на суд. Тебе, может, из-за твоего своевольства не увидеть и престола митрополичьего.
Они расстались открытыми врагами.
Митяй передал эту беседу князю и сообщил, конечно, об угрозе суздальского епископа.
— Не уедет. Не пустим, — успокоил Димитрий Иоаннович своего духовника.
Он приставил стражу к жилищу Дионисия.
Однако тот упросил заступиться за него преподобного Сергия.
Святой игумен упросил великого князя, и, за порукой преподобного, епископ был выпущен на свободу.
Не оправдал Дионисий доверия святого инока и великого князя: он тайно выехал из Москвы в Константинополь.
Следом за ним поспешил в путь и отец Михаил, пробыв наместником уже полтора года.
Князь отпустил его с лаской и в знак особой милости дал ему несколько белых хартий, снабженных великокняжеской печатью, чтобы он воспользовался ими в Константинополе сообразно с обстоятельствами: или для написания грамоты от имени Димитрия, или для займа денег.
В путь отправился Митяй с большою пышностью: сам великий князь, все бояре старейшие, епископы проводили его до Оки. В Грецию отправились с ним три архимандрита, один московский протоиерей, несколько игуменов, шесть митрополичьих бояр, два толмача и, как выражается летописец, целый полк разных людей под главным начальством «большого» великокняжеского боярина Юрия Васильевича Кочевина-Олешинского.
Путь был долог и небезопасен. Великого князя очень беспокоила судьба его духовника.
Но вскоре внимание его было отвлечено тою грозой, которая надвигалась на Русь; ополчались татары.
XVI. Княжий любимец
Вернемся теперь к давно оставленным нами Андрею Алексеевичу Корееву, верному Матвеичу и его племяннику Андрону.
Долог и труден был их путь до Рязани по осенней непогоде. Но, как бы то ни было, они добрались благополучно, если не считать того, что нежное лицо Андрея загрубело от воздуха и одежда его, прежде довольно щегольская, загрязнилась и порядочно поистрепалась на ночлегах где и как попало.
С трепетно бьющимся сердцем приближался юноша к стенам Рязани.
«Что-то будет? Как-то дядюшка встретит? Брат отца, своя кровь…» — думал он, въезжая в ясный полдень в ворота города.
Он думал, что будет трудно разыскать дядю, но оказалось наоборот: первый же встречный указал его хоромы неподалеку от княжих.
— Он, знать, здесь большой человек, — не то подумал вслух, не то спросил старик Матвеич.
— И-и! Первеющий. Правая рука Князева, — последовал ответ. — А вы откуда?
— Из МОСКВЫ;
— Из Москвы-ы?! Чудно.
— А что?
— Нет так. Наш князь Москву не больно любит… Епифан-от Степаныч теперя дома: видал я, как он с церкви вернулся.
Прохожий пошел своим путем-дорогой, а наши путники двинулись к палатам Епифана Степановича.
Ближний боярин князя Олега рязанского, Епифан Степанович Кореев, смачно обедал — любил старик побаловать себя сладким куском! — когда слуга доложил:
— Спрашивают тут твою милость.
— Кто такие? — с неудовольствием спросил хозяин.
— Не ведаю… Один будто из господ, только поистрепавшись, а двое холопов. Хотели тебя немедля видеть, да я не смел пустить.
— И ладно. Не вставать для всякого из-за обеда. Скажи, коли надобность ко мне, пусть подождет.
С этими словами он отпустил слугу.
И еще добрый час жена Епифана Степановича выбирала ему на «тарель» — большая редкость в то время даже у богачей — лучшие куски. Наконец он приказал подать себе квасу и лениво добавил:
— Позови этого… ну, приезжего…
И тут же сказал жене:
— Ты уйди, мать.
Она вышла.
Старый Кореев был мужчина лет под шестьдесят, тучный, крепкий, краснощекий, с чуть заметною проседью в темно- русых волосах. У него были маленькие, заплывшие жиром глаза, часто вспыхивавшие хитрым огоньком, широкое, несколько скуластое лицо, обрамленное темною бородой, и целая шапка волос, набегавших на виски й редких на темени.
В ожидании пришельца он имел вид спесивый и недовольный.
Андрей Алексеевич, поджидая, когда его примет дядя, рисовал в своем воображении сцену свидания и расспрашивал Большерука про Епифана Степановича.
Тот отвечал очень коротко:
— Нравен малость… А ничего… Известно, боярин…
Юный Кореев нарочно не сказал докладывавшему холопу, кто он, желая поразить Епифана Степановича радостною неожиданностью.
