Иван Ольбрахт - Никола Шугай
Оставив гусей на дороге, Эржика кинулась в избу — надеть чувяки. «А может статься, что и принесем!..» Вместе с этой мыслью в голове у нее вдруг мелькнула майданская колдунья. Жалко Свозила!
Отец и брат еще спали. Эржика быстро обулась и помчалась в горы.
В долине густым молоком лежал туман. Избы быстро скрылись в нем, было видно не больше чем на два шага вперед. Не размышляя, не задаваясь мыслью о времени, не задумываясь — будут там раньше жандармы или она, Эржика тропинками и просеками бежала в горы. В пять часов она достигла леса. Торопливо отдышалась, отерла пот со лба.
Кажется, она первая.
По тропинке Эржика пустилась лесом в гору.
Где-то рядом вдруг посыпались камни. Человек это или животное? Эржика сделала несколько быстрых шагов. Господи Иисусе! Впереди, в тумане — жандармы! Они идут справа и слева, развернутой цепью, с винтовками наперевес…
Раздумывать долго нельзя, да и не к чему. Прыгая через камни, падая и спотыкаясь, увязая в топких лесных ключах, Эржика попыталась обойти цепь справа. Тщетно! Жандармы были всюду, они бесшумно, безмолвно, зловеще-неотвратимо поднимались в гору.
Что делать, о господи? Назад, налево? Там тоже жандармы. У Эржики иссякают силы, а ведь дорог каждый миг, минуты решают дело.
До вершины уже недалеко, не больше полутора километров. С минуту Эржика преследует жандармов по пятам, тихо ступая в своих мягких чувяках. В молочном тумане мелькают жандармские каски, фигур не видно. Эржика крадется тихо, как кошка за добычей. Она переводит дыхание, и впервые после ухода из дому ее мысль начинает напряженно работать. Жандармы ее не видят.
Они хотят поймать Николу и наверняка не станут стрелять, чтобы не спугнуть его…
Прячась за камнями, перебегая от дерева к дереву, Эржика быстро догнала жандармов. Вот она уже за самыми их спинами. Выбрала направление между двумя жандармами, перекрестилась и помчалась во весь дух. Проскочила мимо жандармов, внеся замешательство в их ряды. Из-под ног у нее посыпались камни, прошумели ветви кустарника — и вот уже перед Эржикой открытый, свободный путь, и ноги сами несут ее через валуны и заросли папоротника. Бог земли помог нам, Никола!
Редеют кусты, видно озеро и силуэт оборога в белом тумане.
— Нико-о-о-ла, беги!
Она сама испугалась своего вопля, разорвавшего тишину.
От оборога отделились две тени, прыгнули куда-то вниз, исчезли в молочном тумане.
Эржика видела, как в последний момент одна из теней, пониже ростом, приложилась к ружью. Раздался выстрел. В тот же момент увесистый удар кулака свалил Эржику с ног, она упала лицом в щебень. Побои посыпались градом…
Первой в деревню вернулась мрачная четверка жандармов. Уже совсем рассвело. Жандармы несли носилки, на них лежал посиневший еще живой человек. Нет, это не Никола! Жандарм!
Колочава, знавшая о ночном походе жандармов от Герша Вольфа и Калмана Лейбовича, притаилась за дверями хат, за плетнями огородов, в зелени листьев среди алевших на утреннем солнце цветов гороха и желтых голов подсолнечника. Колочава сжималась в страхе, который она уже узнала однажды в день похорон жандармского сержанта.
Мрачная четверка прошла, но Колочава не двигалась с места. Что случилось? Это только начало, а они хотели знать все.
После долгого ожидания терпение колочавцев было вознаграждено: под конвоем провели Эржику, бледную, исцарапанную камнями, избитую жандармами. По Колочаве пробежала тревожная дрожь. Эржика шла прямо, глядя перед собой спокойными, безразличными глазами, в них не было ни боли, ни победной радости.
К полудню вернулся весь отряд. Сомкнутым строем он промаршировал по улице, хрустя голышами и щебнем. Лица жандармов были хмуры и злы.
В этой суровой колонне, в ногу со всеми и лишь чуть больше склонив головы, шли двое людей, которых с отрядом объединяла лишь военная форма. Мысли их были где-то далеко. «Прочь отсюда, скорей покинуть эти места, — думал младший жандарм Власек. — Пусть мне назначат самое строгое дисциплинарное взыскание, только бы развязаться с Колочавой… Жив еще раненый? Это уже вторая жертва!»
Мысль о взятке — эта цифра тридцать — вызвала в нем смутное воспоминание об Иуде.
Несколькими рядами впереди шагал курчавый гигант Свозил, и детская душа его плакала. За что? О господи! Разве он обидел ее чем-нибудь? Возможно ли, что она до сих пор любит убийцу и разбойника?..
Жандармы скрылись из виду.
Ну что ж, неужели больше ничего не увидит Колочава? Не поймали Николу?
Да, больше ничего. Тишина и жаркий полдень над долиной… Через час-два надо зайти в корчму и к лавочникам, там уже все будет известно.
И колочавцы — мужики, их жены в красных платочках и мальчуганы в старых отцовских шляпах и рубашонках до пят — покидают заборы и принимаются за свои дела.
Но еврейская Колочава гудела, как встревоженный улей. Еврейские торговцы таинственно шептались у дверей своих лавок, спорили, галдели, пожимали плечами и разводили руками. Евреи в черных, рыжих, русых и седых пейсах, бородатые и безбородые, в лапсердаках и в готовом платье из хустского универмага, делали свои выводы из виденного и, постукивая ребром правой ладони по левой, взволнованно твердили: «Э-э, безголовые люди! Сколько времени мы говорим им: „Посадите Эржику и выпустите товарищей Шугая!“ И все зря. Христианин неповоротлив, как вол!»
Абрам Бер не кричал, не суетился, а только покачал головой, запустив пальцы в бороду. Ой, ой, ой! Абрам Бер был почти в изнеможении, у него даже вспотели руки. Сколько он пережил с утра, зная, что жандармы на этот раз шли наверняка. Все утро Абрам Бер чувствовал себя зрителем чужой азартной игры, где ставкой была его, Абрама, жизнь. Игра эта казалась тем ужаснее, что он не мог оказать на нее никакого влияния и был вынужден только ждать. Абрам Бер дрожал от мысли, что сегодня же вечером он, быть может, будет навеки потерян для жены, для дочери, для всего, чем он жил; и вместе с тем он не мог отказаться от надежды, что станет счастливым, как ангел на небе.
Вышло ни то, ни другое. Какая мерзость!
Не выиграл Абрам Бер — не привезли мертвого Николу, не проиграл он — не привели Николу живого. Спасена, слава богу, пока что жизнь Абрама Бера. Пока что! Опять будет тянуться эта проклятая неизвестность!
Ах, зачем он связывался с Николой! Он и сам не знает, как это вышло, — видно, из страха отказать Шугаю. Конечно, Абрам Бер заработал. Много денег, целое состояние. Нажился и на обмене долларов и на товарах. Но ведь это не может длиться до бесконечности. Кто-нибудь заметит однажды, что старый извозчик Исаак Фукс возит по ночам из деревни доски, останавливается около одинокой хижины в двадцати километрах от деревни и нагружает на телегу какие-то ящики, а потом везет их в Мукачево.
А вдруг сам Абрам Бер попадется при продаже этих вещей? Или — что хуже всего — пронюхают что-нибудь паршивые мальчишки, что весь день шатаются здесь без дела, точат лясы у каждых дверей, рассуждают о сионизме и терпеть не могут Абрама Бера за то, что бог послал ему богатство и удачу.
Или кто-нибудь из арестованных товарищей Николы бросит неосторожное слово, а жандармы дознаются об остальном?
Или… ох, мало ли что еще может быть! Абрам Бер больше не хочет якшаться с Николой. Видит бог, что не хочет! Но что делать? Может быть, дать кому-нибудь десять тысяч и сказать: «Пойди, убей Николу…» Ой, нет! Боже упаси от этих мыслей.
Чего только не перепробовал Абрам Бер!
— Больше я с тобой не торгую, Никола, — сказал он Шугаю на ночном свидании за деревней. — Не годятся мне такие дела.
— Как хочешь, — отозвался Никола, — но коли выдашь меня, сгорит твой дом.
Сколько раз уговаривал его Абрам Бер: «Беги, уезжай в Америку». Разве не помог бы он Николе с превеликим удовольствием!? Доставил бы его к Натану Абрамовичу в Галиции, тот бы переправил Николу к Шлойме Вейскопфу в Кракове, Шлойма послал бы его в Бреславль к Герману Кону, а уж тот устроил бы все, что нужно, чтоб Никола попал в Америку. Право, Никола с ума сошел. Думает один воевать со всем миром. Нет, верно, и этого он не думает. Просто с ума сошел — и все тут. Ох, ох, ох, как запутана и тяжела жизнь!
Абрам Бер поехал в Тарнополь — посоветоваться с самым мудрым реббе в округе. Рассказал, в чем дело, вручил реббе тысячную кредитку.
— Может быть, мне выехать из Колочавы, реббе?
Мудрый реббе долго глядел на него.
— Бедный человек — мертвый человек, Абрам Бер, — сказал он наконец. — Сбежишь из Колочавы — спалит твой дом Никола Шугай, пропадет все твое имущество. Нет, не уезжай из Колочавы. Не допустит великий Иегова, чтоб был обижен еврей.
Слова эти ободрили Абрама Бера, но все же… А вдруг Иегова допустит! Ой! Ой! Ой! До чего тяжела жизнь!
Перед лавчонкой шумят, рассуждают, спорят евреи… Абрам Бер молчит, нервно ерошит бороду, не слушает разговоров. Нет, не привезли Николу застреленным. Какой после этого смысл болтать обо всем остальном?
