Дмитрий Петровский - Повесть о полках Богунском и Таращанском
КОЧУБЕЙ НА ОСТРЕ
В Салтыковой-Девице от прискакавшего из Чернигова ординарца Денис узнал в полдень о взятии Щорсом Чернигова и о том, что отступающие гетманчуки двинулись по шоссе на Киев,
В Муравейке на рассвете ординарец столкнулся с конным разъездом отступающих и, прикинувшись «вартовым»[20], выведал подробности черниговского разгрома, Из четырех полков двух сводных дивизий Терешкевича осталось лишь два полка. Изрублен также весь офицерский полк, несший охрану арсенала и моста, взята почти вся артиллерия, кроме четырех легких батарей, охранявших намеченную врагом естественную линию отступления — Киевский тракт.
Захвачен красными или сам перешел к ним весь броневой дивизион в количестве четырех броневиков. Убит корпусной командир Терешкевич.
Сведения были утешительными. Ординарец сам лично видел Щорса и привез его пламенный привет красной коннице и полное одобрение Кочубееву маневру.
Щорс требовал от Дениса форсировать преследование отступающих, разорвав главные магистрали отступления— шоссе и железную дорогу по направлению к Киеву. Он требовал занятия Козельца и Остра.
Денис приказал левофланговым эскадронам Лободы и Филона идти на Козелец, а сам пошел на Остер. Ему хотелось самому побывать в Остре, где четыре месяца назад его пытали еженощными выводами на расстрел гетманчуки-палачи — отец и сын Вишневские, заставляя его рыть себе могилу. Денису очень хотелось теперь повстречаться с палачами. Да к тому же он ничего не знал о судьбе своих бывших тюремных товарищей. В особенности его волновала судьба его школьного друга — Александра Бубенцова, того, что навестил его на минуту перед расстрелом и оказал ему тогда незабываемую мужественную поддержку. Собственно, то был лишь взгляд понимающих и ободряющих глаз. Но эти глаза Бубенцова стояли теперь неотступно перед ним и, казалось Денису, звали его и требовали помощи.
Теперь ему представлялся случай самому освободить товарищей, если они еще живы, и поэтому, несмотря на усталость коней, он решил к ночи во что бы то ни стало быть в Остре.
Перед атакой надо было дать коням передохнуть.
Денис придержал коня и, обернувшись, прокричал:
— Легче аллюр! Перемени ногу — шагом! Татарин, а ну песню!
— Сейчас перекурим, товарищ военачальник, — отвечал запевала Савочка Татарин, делая заносчивый и неприступный вид, между тем как его так и подмывало запеть и засвистать. — Что тебе: со свистом или с раздумьем?
— И с раздумьем и со свистом, — отвечал Денис, улыбаясь.
— Грицько, заводи «Донскую походную».
— А ты чмыхай! — отвечал грозно Грицько, обидевшись, что не ему заказана песня.
По дорожке пыль клубится… —
лукавым голосом, как бы поддразнивая или подзадоривая хор, начал Татарин и сразу сорвался на фальцет и свист, поддержанный многоголосо ахнувшим хором со второй же строки куплета:
Едут всаднички домой,Да эх, до-мой…
Вот уже замаячили вдалеке и огни города, а с холма вдруг весь он открылся; за ним углубленной голубой дугой заколыхалась Десна, обдутая и обметенная ветрами, как каток.
— Эскадрон, в лаву, строй фронт, влево а-арш! Сабли к бою долой! — скомандовал Денис и дал шпоры коню.
Впереди него понеслась разведка «командирского заслона», которую тут же в дороге организовал Грицько Душка с Татарином.
— Нет, не подведешь, не нагонишь! — кричали они, обогнав Дениса.
Они промчались через ночной город без единого выстрела. По дороге высунулся было со штыком какой-то вартовый из-за угла. Увидев на вартовом погоны, Грицько Душка рубанул его по погону и помчался дальше.
У ворот тюрьмы стояла стража.
— Взять этих сукиных сынов! — скомандовал Денис. — Бросай винтовку! — крикнул он вартовому, приходя в ярость.
Денис в волнении оглядел тюремный дворик, где еще так недавно петлял он на прогулке двадцать шагов от стены до стены, где на его глазах избивали людей.
Он прошел знакомой тюремной лестницей и поднялся на третий этаж. Там когда-то сидели Бубенцов и остальные политические заключенные. Сам он сидел в коридоре смертников, в одиночке второго этажа.
Надзиратель, уже побитый — для «понятности» — Савкой Татарином, старался отпереть дрожащими руками камеру и не попадал ключом в замок. Денис, взял у него ключи и стал отпирать камеры сам. Коридоры наполнились гулом торжествующих и грозных голосов.
— Ура! Спасибо, товарищи! Да здравствует Советская власть!
Денис прислушался к голосам, но голоса Бубенцова не слышал в этом гуле.
— Где Бубенцов? — спрашивал он и чувствовал, как ноги его затяжелели от страшного предчувствия: а вдруг опоздал спасти товарища?
— Шурка в твоей камере теперь сидит. Здорово, Кочубей! — протянул ему руку широкоплечий матрос Силенко. — Так ты живой? А мы думали, — тебя тогда коцнули или в Десне утопили. Откуда же ты, дьявол, взялся? Вовремя, вовремя ты явился. А вот и твоя камера; отворяй, не волнуйся. Ну, дай я, вижу, что не можешь. Это все равно, что на тот свет заглядывать. Александр Гаврилыч, а ты там как — живой? Слышу, кашляет. Ну вот, теперь и обнимайтесь!
Дверь камеры открылась. Бубенцов вышел в коридор.
— Неужели Денйс? — Надев очки, Александр долго вглядывался в лицо Дениса.
Денис обнял его и скомандовал:
— Одевайся, живо! Вишневский еще тут? Живы еще эти гады?
— Вчера были живы, — отвечал Александр.
— Ну, айда за Вишневским.
Выйдя во двор, они увидели, как разутые стражники прыгали на снегу, — мороз был около тридцати градусов.
— Это кто такие здесь скачут? — спросил близорукий Бубенцов.
— Наши с тобой «пестуны», — отвечал матрос. — Принимают новогоднюю баню, смерзаются, мерзавцы, Подожди, товарищ, тут есть один из них человек все же! Андрей! — крикнул он.
От стены отделилась одна фигура и сделала нерешительный шаг вперед босыми ногами по снегу.
— Зайди в канцелярию, там тебя обуют. Пойдешь с нами — свободно служить коммунистической родине, — хлопнул его моряк по плечу. Андрей был свой человек, поступивший в стражники по заданию повстанцев.
— А вы, проклятые жлобы, сейчас нам на смену сядете! Толченко, организуй тюрьму для них, ты человек военный, — сказал он одному из освобожденных,
— Есть, капитан, — отвечал тот. — Моя мечта сбывается. Я уже набрал тюремный аппарат.
Оставшимся партизанам Денис, отъезжая, кивнул в сторону назначенного матросом коменданта:
— Гляди за комендантом. Не понравился мне твой доброволец комендант. Кто он такой?
— Толченко? Один из офицеров. Сел в тюрьму неделю назад,
— А зачем же ты его выдвигаешь на такой пост и в такой момент?
Денис припоминал: где же он видел это лицо, показавшееся ему неприятно знакомым?
— Ничего, я скоро вернусь. Тогда разберемся.
В городе была слышна стрельба. Где-то на окраине строчили пулеметы. Туда-то и поскакал Денис со своими спутниками,
— Стрельба идет во дворе Вишневских. Значит, не сдаются, проклятые. Только бы не ушли, а то наши будут, — ворчал матрос, подпрыгивая на седле, как буй на волне.
— Лошадь покалечишь, моряк, возьми в шенкеля, сделал ему замечание Грицько Душка. — Это ж тебе не на палубе — слышь!
— Не тронь меня. Ноги в карцере перестудил, не гнутся, — объяснил тот.
Душка, подмигнув, примиряюще сказал:
— Ну, тогда пляши как придется, пущай ноги отходят.
Вот уже и пули завжикали над головами,
— Спешиться! — командовал Денис. — Свистни, Грицько!
Грицько свистнул заливчато, с соловьиным коленцем, Ему ответили таким же свистом,
— Свои с этой стороны. Заводи коней во двор. Сюда, за мной!
Предводительство взял на себя матрос, знавший тут каждую заборную щель.
— Мы сейчас через сад перемахнем. Скажи ребятам: пусть кроют с этой стороны, а мы обойдем с тылу. Бить только по дому, а по саду не шали: мы оттуда зайдем, иначе не возьмем. Это варта Вишневского обороняется. Дай-ка мне сюда «товарища»! — протянул он руку к ручному пулемету.
Грицько замотал было головой.
— Оружие не отдаю, товарищ. Ты лучше показывай, куда идти.
Он поглядел вопросительно на Дениса, но тот кивнул головой, и Душка отдал пулемет матросу и вынул из-за пояса гранату.
— Ну, веди!
Через несколько минут они стояли перед оторопевшим от страха старичком — «старым знакомым», палачом Вишневским.
— Не ожидал таких гостей, гад?
По сморщенному бритому лицу старичка разливалась смертельная бледность.
— Привести его в сознание, что ли? — шагнул к старичку матрос, плюнув в кулак.
Но Денис не стерпел при виде этой мерзейшей твари, мучившей на его глазах заключенных, да и его самого.
— Запиши на трибунал, — сказал он и выстрелил.
