Михаил Кураев - Капитан Дикштейн
Кто чувствовал себя виноватым, двинул в Финляндию, другие на пороге новой судьбы пошли в баню, надевали свежее бельё, у кого оно было, кто-то даже попытался чистить палубу, не мытую десять дней.
Поразительное дело, но многим не только оставшимся, но и сбежавшим в Финляндию всё происшедшее представлялось делом домашним, семейным, ссорой между своими, если даже главарь мятежа Степан Петриченко после недолгого пребывания в Чехословакии раскаялся и в середине двадцатых годов вернулся в Советскую Россию.
На следующий день в одиннадцать утра по адмиральскому трапу у кормового среза мимо иллюминаторов командирского салона на борт линкора «Севастополь» стали подниматься измождённые штурмом курсанты.
Все часовые у помещений с арестованными офицерами были заменены курсантами, курсанты встали у боевой рубки, на мостике, в ходовой, у главной машины и закрытых на замок башен главного калибра.
— Ну что, герои!..— пытаясь сохранить достоинство, хорохорились военморы, встречая курсантов.
— Герои на льду остались, у фортов лежат. — Победители были сдержанны и суровы.
Жалкие, виноватые, голодные, ещё вчера хмелевшие от лести — «краса и гордость революции», «надежда свободы», — а сегодня клёшники, жоржики, иванморы, матросы пытались заговаривать, но курсанты, еще не очнувшиеся от ужаса ночного штурма, ещё не пережившие смерть товарищей, ещё не знавшие толком, кто из друзей уцелел, а кто нет, на разговоры не шли. Странно было видеть солдатские шинели на борту линкора, на палубе и у трапов рядом с сонными и безучастными матросами, слонявшимися кто где в ожидании своей участи, ставшими вдруг пассажирами на собственном корабле. Если ещё две недели назад эти же люди, шагавшие стройными колоннами на площадь Революции, казались монолитной, несокрушимой силой, то теперь это были хаотически рассыпанные части переставшего существовать механизма, и лишь по инерции каждая из частиц ещё продолжала своё бессмысленное кружение, ещё продолжала двигаться в пространстве, ограниченном бронированными бортами корабля.
Вскоре после обеда неподалеку от кормы на льду остановился обоз из двух десятков заложенных в дровни тощих крестьянских лошадок, мобилизованных по указанию начальника штаба тыла Южной группы товарища Штыкгольда. От красноармейцев, сопровождавших обоз, отбежал командир в суконном островерхом шлеме и валенках с галошами. Командир велел часовому у трапа позвать какого-то Распопова. Распопов появился из недр корабля довольно быстро. Командир сделал десяток шагов к борту по расквашенному оттепелью снегу и прокричал Распопову просьбу дать ему человек с полста, чтобы поработали на льду.
Прямо у четвёртой башни стали строить первых подвернувшихся под руку.
— Артиллеристов давай, пусть на работу свою посмотрят! — видя старания Распопова, прокричал командир.
Особисты переписали построившихся, и отряд сошел на лёд.
В колонне по четыре в сопровождении конвоиров, кативших рядом на дровнях, матросы двинулись по большой дуге в сторону Петроградских ворот.
Тяжелые флотские башмаки через сто шагов стали насквозь мокрыми, санные полозья оставляли за собой колеи, быстро набухавшие водой. Лошади скользили, обоз двигался медленно. Шагавшие по воде матросы с завистью поглядывали на дровни с одним ездовым и одним солдатом с винтовкой и продолжали месить рыхлый и влажный снег.
Сначала объехали несколько огромных чёрных дыр, в первой же дыре матросы увидели, как медленно кружит, раскинув рукава, белый маскировочный халат, потерявший своего хозяина и теперь будто бы высматривающий его в непроглядной тьме подо льдом. Кое-где над широкими трещинами и полыньями остались лежать доски и дощатые лестницы, с которыми наступавшие шли на штурм; в полыньях плавал битый лёд, местами окрашенный бурыми пятнами, сено со сгинувших подо льдом саней, какие-то обломки, сор…
В снежной каше, истоптанной тысячей ног, валялось оружие, одежда — шинели, какие-то куртки, рваные окровавленные маскировочные халаты,— снова доски, газеты, подсумки, пулемётные ленты с остатками патронов. Кое-где были видны люди, неторопливо собиравшие и складывавшие в одно место оружие, но даже с прибывшими моряками и обозными живых на этом огромном снежном пространстве от проволочных заграждений у берега и до фортов, призрачно висевших в зыбком влажном воздухе, живых было меньше, чем мёртвых.
Севернее Петроградских ворот, как раз на рубеже наступления 32-й бригады 11-й дивизии, старший конвоя скомандовал остановиться.
— Ваша задача, — без обращения сказал старший в будёновке, — собрать наших товарищей, сложивших головы в бою с гидрой контрреволюции! Перенести их в сани — вот ваша задача. Оружие павших бойцов — не ваша задача. В каждого, кто возьмет в руки оружие, конвой стреляет без предупреждения.
Когда стали расходиться по льду, кто-то из матросов, увидев под ногами винтовку, поднял её. Тут же прогремел выстрел. Матрос даже не понял, что это промахнулись по нему. Он стоял, держа винтовку со скособоченным от удара в лёд штыком за ремень, и недоуменно смотрел на выстрелившего солдата. Тот передернул затвор и готов был стрелять снова, но медлил.
— Брось её на …, ведь застрелит с испугу! — крикнул кто-то из своих.
Матрос смачно плюнул и откинул винтовку в сторону.
Во время двух штурмов побито было так много народу, что хоронить каждого в отдельном гробу не было никакой возможности. Только на улицах Кронштадта подобрали пятьсот мертвяков. Весь день по мастерским крепости стучали молотки и топоры, сколачивая вместительные двухметровые в поперечнике братские гробы.
Матросы разбились по двое, поскольку в одиночку и поднимать и тащить было не с руки.
Игорь Иванович и чубатый из третьей котельной в паре не работали и даже не замечали друг друга, как, впрочем, и все остальные, занимались своим печальным делом как бы сами по себе, молча. Молчание более всего подходило к этой работе, даже конвойные переговаривались вполголоса.
Снег и лёд, словно хрупкая, непрочная бумага, ещё хранили запись недавних событий.
Вот этот лежит один, в откинутой руке шапка с ватным султанчиком, вырванным шальной пулей.
А этих уложила удачная очередь пулемёта, лежат четверо, срезанные, как косой, только и разницы — один ещё пытался ползти и полз немного, а эти затихли где упали.
Здесь удачно жахнула картечь, а вот здесь фугас, видно, не зря проломил лёд, если края пятиметровой полыньи так щедро измазаны бурой краской.
У проволочных заграждений, что почти у кромки берега, особенно много убитых: лежат не только на снегу, но и на кольях, на гамаках из колючей проволоки, на камнях и за камнями…
Те, кто хлюпал сейчас по тяжелому мокрому снегу, складывая на дровни оледеневшие в последнем движении жизни, негнущиеся, топорщащиеся друг от друга трупы, те, кто озабочен сейчас был лишь тем, как побольше нагрузить в одни сани (саней было мало, а подбирать вон сколько), всего несколько часов назад, в пору первой и второй вахты, когда линкор был вне войны и плена, слонялись по всем его палубам, томились в кубриках и на постах, непрерывно и главным образом в одиночку выстраивая оплот своей личной невиновности или самой малой вины в предвидении необходимости в скором времени отвечать на вопросы не стозёвым рёвом толпы, а каждому в отдельности и за себя.
Никогда люди, даже самые различные, не бывают так похожи друг на друга, как в ту минуту, когда, отъединившись ото всех, от всего мира, они погружаются мысленно, в воображении своём в строительство крепости своей правоты или благополучия. Здесь все законы, управляющие человеческими судьбами, отступают куда-то, теряют свою силу и право, и вперёд выходят, соединившись, помогая друг другу, лишь Милосердие, Справедливость и Удача. Так уж устроена душа человеческая: когда надежда не находит опоры и помощи нигде и ни в чём, когда последняя беда, какую и вслух и про себя даже поименовать страшно, надвигается, лишая воли и сил, последним прибежищем души остается вера в чудо. Цена на чудеса на публичных торгах сильно упала, и потому каждый о чуде думает лишь про себя, словно боится, что на всех этой редкой благостыни всё равно не хватит.
Игорь Иванович Дикштейн на чудо не надеялся и, зная наверняка, что мятежный экипаж на линкоре не оставят, загодя оделся потеплей, распихал по карманам самое необходимое и надел добротные сапоги, ждавшие своего часа.
После того как работа на льду была закончена, командир в островерхом шлеме начал метаться по начальству, не зная, куда ему сдать своих. Ворчали и хозяева тощих лошадёнок, трудившихся из последних сил, шатаясь и скользя, весь долгий мартовский день дотемна. Наконец командиру удалось пристроить своих на допрос как бы без очереди, соблазнив начальство возможностью скорой отправки этой команды на берег в Мартышкино, откуда мобилизовали лошадей по гужевой повинности. Командир заботился о своих до предела измученных бойцах и думал, что одно дело плестись конвою десять вёрст по льду вместе с арестованными, другое — ехать рядом в дровёнках.
