Александр Марков - Троица
Скоро увидели мы вал земляной, а на нем стену деревянную с трехглавыми башнями и с двойными сводчатыми воротами. Многая лета тебе, Москва, мать всех городов царства Российского! Давно я тут не бывал, а все по-прежнему осталось.
Подъехали мы к Сретенским воротам Деревянного города, а здесь уже, в согласии с названием ворот, народ нас встречает. Толпа собралась перевеликая, всех чинов люди, а уж как раскричались! Пред князем Михайлом все черные люлдишки на снег лицом падали, а дворяне да дети боярские, да гости богатые земные поклоны били. Кричали славу ему, избавителем называли, а многие и государем величали.
Потом народ раздался, и выступили из ворот думные бояре в шубах собольих да в цепях золотых, каменьями драгоценными украшенных. Поднесли бояре князи Михаилу хлеб-соль и низко кланялись. И сам царь Василий вышел навстречу родичу своему, отдал ему земной поклон, и со слезами его благодарил за спасение царства.
Так с великою честью въехали мы в Деревянный город (он же еще Земляным зовется, потому что обнесен валом земляным, а по валу стеною деревянной, люди же его Скородомом называют, того ради, что Борис Годунов эту стену и вал строил наспех).
Ехали мы по улице Сретенской, а народу по обе стороны дороги становилось все больше, а крик все громче. Как пишут в книгах, «уже тому воплю до неба восходящу». И во всех церквях колокола звонили. Так достигли мы Белой каменной стены (она же Царевым городом зовется). И ехали далее до города Китая Никольских ворот. А сотники наши и царевы служилые люди в ту пору разводили ратных людей по избам на постой. Москвичи же этим нисколько не утеснились, а все рады были таким гостям. За особую же честь почитали взять себе шведского немца; чуть не дрались из-за них.
Я же вслед за князем Михайлом и за царем, и за думными боярами въехал в город в Китай, и по улице Никольской приехал я прямехонько к Богоявленскому монастырю. Здесь я остановился, а царь с князьями и боярами повели Михайла Васильевича далее, в Кремль, к Пречистой соборной, молебен слушать. Я туда не пошел, потому что устал с дороги.
Келаря старца Аврамия сейчас нету, он в Кремле на молебне, а к вечеру будет. Меня тут накормили, напоили и в келью отвели. Вот я и взялся за хартию, чтоб не сидеть бездельно.
Народ московский радуется избавлению своему, а того не разумеет, что для подлинного избавления придется еще нам, ратным людям, немало тягот вынести и крови своей пролить. Рожинский в Тушине стоит, Сапега в Дмитрове, Вор в Калуге, Жигимонт под Смоленском; а еще сказывают, будто Лисовский Суздаль взял и там сидит. Кругом враги! Верно говорил Григорий Волуев: не мешкать бы князю Михаилу в Москве, идти бы скорее на супротивных, пока они снова не усилились!
Когда я в Троице князю Михаилу Григорьевы слова передал, он мне так ответил:
— Я, Данило, из Тушина хочу воров выгнать немедля, пока есть зимний путь. А с другими супостатами — как Бог рассудит, может, и до просухи ждать придется. Однако ожидание это нам станет дорого: иноземцам-то платить надо каждый месяц.
Мне ведомо, что князь в Москву идти не хотел, а пошел единственно по цареву указу. А еще мне ведомо, что он уже отдал королю шведскому град Корелу с уездом; иначе король войска бы не дал. А если война продлится, шведы и других городов потребуют.
А князь Михайло меня за службу похвалил, и обещал поместьем пожаловать, если я теперь из монастырского слуги стал государевым служилым человеком, сыном боярским. Поместья только один царь прежде раздавал; а как настала смута, то и другие взялись: не только князь Михайло (он-то достоин такую волю иметь), но и вор Тушинский, и даже Сапега. Сказывают, будто уже и Жигимонт русским изменникам поместьев надавал. Чаю, когда успокоит Господь землю русскую и сделается в государстве мир, будет большое неустройство из-за такого несогласного раздавания вотчин: ведь каждое село может стать о двух, а то и о трех хозяевах.
Марта 14-го дня
Келарь Аврамий образом неказист, зато мудрым рассуждением и хитростью всех превзошел. Мы с ним намедни долго беседовали о государских делах. Я ему все как есть о троицкой осаде поведал. А он мне рассказал об осаде Московской и как он, Аврамий, москвитян от голода спасал. Этот Аврамиев рассказ я здесь вкратце изложу, ибо нельзя умолчать о делах, умножающих славу Бога всемогущего и троицких людей. По слову Давида пророка: о царевых делах молчи, а о божиих всем людям поведай.
— Когда Москва была в теснейшем облежании, — рек Аврамий. — И все дороги перекрыты, и никакого подвозу хлебного не было ниоткуда, в ту пору учинился голод великий и дороговизна на хлеб. А торговые люди, житопродавцы, нисколько бедных людей не жалели и радели только о своей корысти. Они хлеб нарочно придерживали, чтобы цену взбить. До того дошло, что стала рожь по семи рублей за четверть.
Составилось тогда в народе большое возмущение. Собирались люди на площадях и царя ругали грубыми словами, и вопили: «За что наши головы загибли? В конец пропадаем из-за Шуйского: избран он был не по праву, не всенародно, оттого и нет счастия царству его. Все мы, москвичи, конечно разорены и голодаем, животы свои последние проели, и хлеба купить нечем. Пусть даст нам царь хлеба, а то будет с ним, что и с Расстригой! Сведем его с царства и Тушинскому вору предадимся, и город ему сдадим!»
Царь тогда весьма испугался и был в недоумении. И позвал он меня, келаря Аврамия, и просил отворить житницы чудотворцевы. Я же внял его мольбе и повелел слугам отвезти в куплю 200 четвертей ржи и продавать малейшею ценою, по два рубля. Житопродавцы сильно гневались, но ничего не могли поделать. Хлеб в цене опал, и народ усмирился.
Скоро, однако, хлеб опять вздорожал. И в другой раз царь и патриарх посылают за мной, и снова просят помощи. Говорю я им: «Смилуйтесь, государи! Если я последний хлеб в купилище свезу, чем пропитаются люди в доме чудотворца?» И все же послушался я их и в этот раз, возложил упование на святого Сергия, и еще 200 четвертей вывез на Пожар и продал по два рубля.
Житницы же наши так и не иссякли, ибо Господь чудесно их наполнил. А было это вот как: служебник житницы Спиря Булава мел сусеки на хлебы братии. Вдруг видит: в стене щель, а из щели рожь течет. Он пять четвертей намел, а всё не перестает течь. Прибежал он тогда ко мне в изумлении, отвел меня в житницу, и я сам видел это чудо своими глазами. И этого хлеба, что тек из стены, нам на всю осаду хватило.
Вот что поведал мне келарь Аврамий. От себя я ни слова не прибавил: как слышал, так и написал, вкратце, с его благословения.
Еще о многом мы беседовали со старцем Аврамием, но не обо всем здесь можно говорить. К тому же время позднее и чернила конч
Марта 15-го дня
С утра зазвонили в колокол. Весь народ из домов повыбежал, и поднялся шум и вопль великий. Все друг у друга спрашивали: «О чем звонят? Не пожар ли? А здоров ли государь наш батюшка Михайло Васильевич?»
Но из-за крика и звона люди друг друга не слышали, и никто не ведал, о чем звон. Аврамий же мне сказал:
— Ну-ка, Данило, беги разузнай, чего ради этот шум. Есть на Москве любознайки и проныры, а таких как ты еще не бывало: у тебя Божий дар.
Вскочил я тотчас на коня, и, ловко меж людей пробираясь, улицей Никитскою достиг Белого города Никитских ворот. Привязал я коня к надолбе и залез на воротную башню. Оттуда видно далеко. Вот смотрю я и вижу: от города верстах в семи, за речкою Ходынкой, столп дыма черного встает и до небес достигает, и огонь великий пылает, словно врата ада отверзлись.
Тут-то я понял, чего ради шум и ликование, но хотел своими глазами увидеть вблизи, и потому немедля сошел с башни и скорейшим шагом поехал к Тверским воротам Земляного города, оттуда к стану царева войска на Ходынке, а оттуда уж прямиком к воровскому Тушинскому городку.
В скором времени приехал я туда и встал в том месте, откуда далее уже нельзя было ехать из-за великого жара. Подлинно, я не обманулся: весь воровской стан пламенем объят, стены деревянные рассыпаются, и башенки опровергаются. Воров же русских и поляков ни единого человека не видать, уж и след их простыл.
Премного я тогда возрадовался и закричал громко, вместе с прочими собравшимися там людьми, славу князю Михаилу. Поистине он славы достоин: ведь даже и не ходил еще на Тушино, только в Москву пришел, а воры уже разбежались, одним именем его в страх повергаемы.
Люди же московсие сказали, что никто из них Тушинского городка не зажигал, а поляки сами, ночью убегая тайно, предали его огню, чтобы нам не достались животы их, которые они не сумели увезти с собою.
И так с великим ликованием возвратились мы в город Москву. Я же многих обогнал и еще до обедни возвратился на Троицкое подворье, и все виденное поведал келарю Аврамию, братии и слугам.
Вот поэтому у нас нынче радость превеликая и празднование. И еще более мы бы веселились и пировали, когда б не великий пост.
