Михаил Казовский - Евпраксия

— Я велел? Когда?

— Только что.

— Разве? Чепуха. Просто вспомнил, кто такой Луко... — Вновь задумался. Наконец сказал: — В общем, отпустите его.

— Как, простите? — удивился маршал.

Генрих помрачнел:

— Выпустить на волю! Пусть проваливает к свиньям! Что тут непонятного?

— Как прикажете, ваше величество.

— Хватит, хватит смертей! Мы в конце концов христиане. В память о моем сыне я прощаю этого несчастного. Передайте ему. Чтоб молился за упокой души раба Божьего Леопольда.

— Будет исполнено, ваше величество.

— А теперь иди. Мне необходимо побыть одному. И пускай принесут лучшего вина.

— Красного или белого, ваше величество?

— Красного, конечно. Нет, пожалуй, граппы9. Я хочу покрепче.

Пил и размышлял: «Что же происходит? Впечатление, будто от меня отвернулось Небо. Все, что ни затею, получается наперекосяк. Нет ни в чем покоя... Думал, эта русская принесет мне счастье. Думал, что начну с чистого листа. Нежная, прелестная молодая женщина, дочь великого князя Киевского. Знатность и богатство, мощная подпитка русскими деньгами... Нет, не получилось. Оказалась еще глупее, чем Берта. Та мне изменяла и жила как хотела, я ее не видел годами. Эта же влюбилась как сумасшедшая и все время требовала взаимности. Но ведь я император! У меня иные заботы, кроме семьи... А по части веры оказалась совершенно непробиваемой. Не смогла пройти обряд посвящения, мямля. А потом обвинила, будто я виновен в преждевременном рождении Лео! Глупость несусветная. Просто чрево ее такое слабое... Да и вся она — плакса и зануда. Хороша, чертовка, даже в горестях своих обаятельна, но упряма и вздорна. Впуталась в интриги Каноссы, влезла в бочку, дура, погубила мальчика... Бедный Лео! Впрочем, он такой был болезненный — явно не жилец. Нет кругом надежных людей. Конрад — остолоп и предатель. Генрих-младший — негодяй и болван. Остальные не лучше. Деньги русские не пришли — князь вначале жался, а потом и вовсе помер. Новый князь о союзе с Германией слышать не желает. Ненавижу. Ненавижу всех. Нет любви в моем сердце».

Государь снова выпил.

В мраморном камине потрескивали дрова. Император часто мерз и всегда заставлял разжигать камин, даже летом. Теплота успокаивала его. Долгое глядение на огонь умиротворяло. Навевало философские мысли. Убеждало: всё на свете сгорит, как вот эти дрова. И останется только кучка пепла. Для чего он бесится, мучает себя и других, если впереди только тлен? Вот бы бросить государственные дела, плюнуть на интриги, передать престол — Генриху, пожалуй, — и гори всё оно огнем! Вместе с Адельгейдой жить в каком-нибудь от-

даленном замке... в стороне от политики и завистников, ни о чем серьезном не думать, слушать музыку и читать богословские книги...

Нет, не выйдет. Он умрет от скуки. Он без власти — никто. Власть важнее семьи, безмятежности бытия, тишины и покоя, власть превыше всего! Он не создан для любви. Для него любовь — только средство, сантименты для правителя гибельны. Власть, борьба, кровь, укрепление империи, покорение неугодных — вот его стихия. Так вели себя и отец, и дед, остальные предки. Таково и его предназначение на земле. Он умрет непобежденным. Никогда не сдастся. Для победы все средства хороши!

Позвонил в колокольчик. Посмотрел на вошедшего камергера, на его отличительный знак — ключ на голубой ленте. И сказал неспешно:

— Сразу после похорон Леопольда уезжаю отсюда. Закажите также заупокойные мессы по моим родителям и императрице Берте. Я желаю пожертвовать в местные монастыри по четыреста золотых в каждый.

— Очень щедро! — оценил секретарь, помечая грифельной палочкой на листе пергамента. — В армии и так перебои с поставками...

Кесарь огрызнулся:

— Делай как велели. И еще я желаю говорить с ее величеством. Позови сюда.

— Берсвордт утверждает, что ее величество не встает с постели.

— Пусть ее поднимут. Приведут под руки. Принесут, черт возьми! Я хочу говорить с собственной женой! В чем дело?

— Сей момент исполним... — Испугавшийся камергер, кланяясь, попятился и, открыв задом дверь, испарился.

«Отрубить бы ему башку, — зло подумал Генрих. — Только ничего от этого не изменится. Новый будет не лучше. Заколдованный круг. Вот в чем наша трагедия!»

Полчаса спустя, опираясь на локоть каммерфрау, появилась Ксюша — белая как мел, сильно похудевшая, с мутным взором; тем не менее черный бархат платья с черной накидкой на волосах шли ей необычайно. Слабо поклонилась при входе.

— Сядьте, Адельгейда. Лотта, помогите ей и оставьте нас.

— Слушаюсь, ваше величество...

Женщина сидела недвижно, как изваяние. Даже не моргала. Государь пододвинул ей наполненный кубок:

— Пригубите граппы. Подкрепитесь немного.

Разомкнув слипшиеся губы, Евпраксия ответила:

— Не могу. Не буду.

— Я приказываю вам.

— Даже мысль о вине мне невыносима.

— Если вы не выпьете, я заставлю силой.

— Вы бесчеловечны, ваше величество.

— Да, я монстр. Богохульник, еретик, дьявольский приспешник — разве вы не знаете, как меня зовут на базарных площадях?

— Я давно не ела. Крепкое вино мне закружит голову.

— Вот и хорошо, потому что на трезвую голову не поговоришь.

— Это вы так считаете.

— Это я так считаю. Пейте, пейте.

Еле подняла кубок и дрожащей рукой поднесла ко рту. Сделала глоток, а потом неожиданно еще несколько. Но остановилась, опустила сосуд на стол и прикрыла веки.

Генрих произнес:

— Вот и замечательно. А теперь выслушайте меня.

У супруги дрогнули ресницы, и она взглянула на

императора несколько осмысленней. Задала вопрос:

— Вы со мной разводитесь?

Он слегка даже умилился:

— Нет.

Помолчал и продолжил:

— Впрочем, что скрывать, — вызывая вас, я намеревался сказать, что действительно разрываю с вами. Но в последнее мгновение передумал.

Адельгейда тихо спросила:

— Что же повлияло на ваше решение?

— Вы.

— Я? Не разумею.

— Просто появились и сели. Вся такая хрупкая, удивительная, воздушная. Понял, что хочу вас. Тут, немедленно, прямо на ковре у камина. — Самодержец дотронулся до ее запястья, но она отдернула руку, в страхе отшатнувшись.

Выкрикнула жалобно:

— Нет! Оставьте! Это невозможно.

— Что еще за глупость? — Муж поднялся.

Евпраксия выставила ладонь, отстраняясь от него

в ужасе:

— Только не сегодня! Пять часов назад умер Лёвушка!..

— Да, я помню. И скорблю не меньше, чем вы. И желаю немедленно подарить жизнь новому созданию. — Наклонившись, он поцеловал ее в лоб.

— Нет, не надо!

— Вы моя жена и не смеете мне отказывать. — Генрих целовал уже ее брови, веки, скулы.

Ксюша отворачивалась, хрипела:

— Вы пьяны... вы не отдаете себе отчета...

Император не отступал:

— Полно, не упрямьтесь... Я вас обожаю... Если не хотите меня потерять... Сжальтесь надо мной... — И с животной жадностью впился в ее раскрытые губы.

Евпраксия схватила серебряный кубок и заехала немцу по затылку. Но замах получился слабый, и металл по касательной лишь прошелся по его волосам. Тут монарх сразу рассердился и, взглянув ей в лицо, воскликнул:

— Ах ты маленькая мерзкая тварь! Бить меня, су-

прута? — и наотмашь хлестанул ее по одной щеке, а потом по другой.

Заслонив лицо руками, женщина заплакала. Кесарь, приходя в ярость, только распалился:

— Убери локоть! Убери локоть, я сказал! — и с такой чудовищной силой вдруг нанес ей удар под подбородок, что она, вылетев из кресла, рухнула навзничь на ковер, чуть не раскроив себе череп об основание камина.

Встать уже не успела. Он ударил снова, а потом бесцеремонно, грубо и разнузданно овладел ею на полу, приговаривая со злобой:

— Вот! Вот! Я тебя научу вежливости! Навсегда забудешь, как перечить своему господину! — и от каждого толчка вожделенно всхрапывал.

Чтоб не видеть его налитое кровью лицо, краснота которого усиливалась отблесками пламени в камине, Ев-праксия зажмурилась и закинула голову назад, выгибая шею. Из груди ее вырвался стон брезгливости. Ногти впились в ковер, и она с отчаянием поняла, что сдается, что ее протестующий разум отступает перед мощными импульсами тела, вспоминающего прежние радости их взаимного единения. И уже стонала от сладострастия.

По обыкновению, Генрих не отпускал ее больше часа. Был неутомим и довел до полного изнурения. Пережив четыре или пять пиков удовольствия, государыня больше не могла чувствовать и двигаться, даже думать. И когда монарх наконец поднялся, продолжала лежать в прострации, заголенная и измученная совсем.

Приводя одежду в порядок, он проговорил:

— Поднимайтесь, ваше величество, хватит симулировать отвращение к происшедшему. Я же видел: вы и сами заходились от радости, просто ваш паршивый характер вам не позволяет в этом признаться. Опустите юбки. Вдруг сюда войдут и увидят? Ну, давайте, давайте руку, я вам помогу.

Адельгейда зашевелилась, скрыла наготу, но руки не подала, пятясь, отползла, встала, опираясь на лежащее кресло, посмотрела на государя, раздувая ноздри: