Константин Шильдкрет - Гораздо тихий государь
Время шло, а князь все не показывался. Спина Савинки немела и ныла, ноги одеревенели, в груди закипели обида, возмущение и едкий стыд. Хотелось вскочить, бежать куда глаза глядят — только бы избавиться от унижения, на которое он сам обрек себя. Но бежать было некуда. Всюду, в самых глухих углах российской земли, его ждала общая доля черных людишек — холопство и голод. И он, стараясь не глядеть на проходивших, покорно ждал.
Наконец, распахнулась дверь, ведущая в сени. Савинка ткнулся лбом в каменную ступеньку.
Чуть приподняв прямые, широкие плечи, князь погладил черную бороду свою и небольно ткнул холопа изогнутым носком сафьянового сапога.
— А как кличут козла бородатого?
— Корепиным Савинкой, — приподнял голову холоп.
Бычья шея господаря побагровела, в сливяных глазах вспыхнул жестокий гнев.
— Аль не навычен ответ держать перед князь-боярами!
И, поманив в себе дворецкого, наотмашь ударил его по лицу.
— Отвещай за него.
Дворецкий шлепнулся наземь.
— Корепин Савинка, пошли, Боже, здравия господарю, милостиво отверзшему высокородное ухо свое, чтобы услышати недостойное имя холопье!
Медленно, сквозь стиснутые зубы, повторил Корепин слова, произнесенные дворецким.
Князь удовлетворенно погладил себя по крепкой груди.
— А нас, господаря, как величают, козел бородатый? — уже ласковее произнес он.
Дворецкий подполз на брюхе к ногам князя и поцеловал его сапог.
— Князь Григорий свет Санчеулович, владыко наш и отец-благодетель Черкасский.
Сжав кулаки, Савинка повторил величание.
Черкасский сбежал с крыльца и сбросил с себя кафтан.
— Ну, ей же Богу, козлиная у тебя борода! Прямо тебе не русский смерд, а торговый гость аглицкий.
Засучив рукава, он наклонился к Корепину и, схватив его за узенькую, без баков, бородку, поднял с земли. Савинка невольно вцепился в руку господаря.
Дворецкий бросился на холопа и укусил его в плечо.
— Прочь длань нечистую от длани высокородной!
Князь оттолкнул дворецкого и принялся внимательно ощупывать тело холопа.
— А, сдается нам, крепок ты, смерд.
— Да не спущу, коли что, — вызывающе ответил Савинка и, в свою очередь, засучил рукава. — Бывало, и на медведей хаживал, и с волком челомкался.
Из поварни и избы для челяди высунулись любопытные лица. Черкасский отступил на шаг и тряхнул головой.
— А не потешишь ли ты господаря своего единоборством да боем кулачным?
— Пошто не потешить, — охотно согласился Корепин и поплевал на ладони. — Починай, господарь!
Обомлевший дворецкий спрятался за спину князя и погрозился холопу обоими кулаками.
— Да нешто на то моя воля? То князь затеял, не я! — огрызнулся Савинка и выпятил грудь. — Налетай, господарь!
Григорий Санчеулович расхохотался.
— Вот-то разбойничий клич! Вот-то головушка буйная!
И прежде, чем Корепин приготовился отразить удар, стиснул его в медвежьих объятиях. У Савинки хрустнули кости. Он собрался с силой и стукнул лбом по подбородку князя.
Железное кольцо рук еще плотнее сомкнулось, сдавило мертвой петлей.
— Покоряешься ли? — спросил князь и вырвал зубами клок волос из головы задыхавшегося холопа.
— Погодишь, господарик, — крикнул Савинка и, изловчившись, подбил ногой ногу Черкасского. Не ожидавший удара, князь, потеряв равновесие, рухнул наземь, увлекая за собой противника.
Борцы освирепели. Они с воем и бранью покатились по траве, норовя вцепиться друг другу в горло. Усадьба насторожилась. Никто не мог представить себе, чтобы холоп осмелился по-настоящему драться с господарем и не взмолить о пощаде в первую же минуту. Дворецкий, еле живой от страха, не знал, что предпринять.
Враги, увлекаясь все больше, очутились у открытого погреба. Здесь Савинке посчастливилось — он нырнул из-под князя и сел к нему на спину.
— Сдавайся, господарь.
Туловище князя на миг повисло над подземельем. Охваченный лютым гневом, он уперся локтями в обочины входа и перекувырнулся.
Савинка полетел вниз головой.
Счастливый дворецкий подбежал к Григорию Санчеуловичу.
— Воистину ты еси Самсон… Не зря именем сим тебя вся губа величает.
Отдышавшись немного, Черкасский подошел к погребу.
— Эй, ты, Голиаф! — крикнул он. — Не время ли за попом посылать да гроб готовить!
Побежденный Савинка, кряхтя и слизывая с губы кровь, с трудом выбрался из погреба.
— Мир ли? — ухмыльнулся князь, довольно потирая руки.
— Покель мир, — вздохнул Корепин. — Да токмо, сдается мне, не силой ты взял, а лукавством.
Князь махнул рукой.
— Добро уж! В другойцы попотчую, как сам захочешь.
Он развалился на траве и устало потянулся.
— А покель мир… умаялся я с тобой, прости Господи.
Корепин отошел к тыну и вымыл в луже перепачканное лицо.
Дворецкий прибежал с ковшом кваса, поклонился князю:
— Испей, благодетель.
Залпом опорожнив ковш, Черкасский обсосал усы и встал.
— Одначе, скажу по правде, не можно мне утаить, что и ты воин добрый. Доселе в боках у меня вихляние от твоих кулаков.
Похлопав себя по животу, князь милостиво объявил:
— За силушку за твою да за храбрость жалую я тебя корцом вина и еще ловчим моим.
* * *За любовь к аргамакам и за сметку при укрощении диких коней Черкасский вскоре пожаловал холопа набольшим ловчим.
Утром, после трапезы, князь неизменно, не считаясь ни с временем года, ни с погодой, отправлялся на выгон. Там поджидали его ловчие с необъезженными аргамаками. Прежде, чем приступить к работе, господарь обходил коней и с кропотливой тщательностью осматривал их. Царапина или клочок грязи на его любимцах вызывали в нем бешеный гнев. Он тут же расправлялся с провинившимися холопами: сек их, вздергивая на дыбу, возле которой день и ночь дозорили каты, подвешивал к столбу вниз головой и придумывал множество изощреннейших пыток.
Любимейшей забавой князя после укрощения диких коней были пытки. Он не раз сидел с опытными дьяками до поздней ночи у себя в терему, обдумывая устройство какой-либо новой, выписанной из-за рубежа машины, дробящей кости или вытягивающей конечности. Сарай, где наказывали особенно провинившихся, был завален клещами, спицами, иглами, колесами с зубьями, тисками и железными досками, унизанными гвоздями, на которые укладывали пытаемых.
Зверствами Черкасского возмущались даже бояре-помещики. Слухи о жестоком князе доходили иногда и до Москвы. Но Григорий Санчеулович, несмотря на уговоры ближних людей царевых, продолжал действовать по-старому.
— И рад-радешенек я подобреть, да, видно, сидит во мне нечисть особливая, так и тянет в сарай тот.
Присылал к нему Стрешнев из Москвы ведунов, чтобы выгнать из нутра его нечисть, но ничего не помогало, и на Москве махнули рукой на княжеские потехи:
— Что взыщешь с него, коли замешана тут нечистая сила!
Черкасский продолжал потешаться, как хотелось ему.
Накатавшись вдоволь на горячем, полудиком скакуне, Григорий Санчеулович, если было время полевых работ, отправлялся в сопровождении дворецкого в поле.
Крестьяне, завидя господаря, терялись, перебегали зачем-то с места на место, переругивались.
Князь деловито обходил клин, потом раздумчиво останавливался и, наметив подходящую жертву, неожиданно загорался неподдельной ненавистью.
— Сызнов сошник погнула! — кричал он, набрасываясь с кулаками на девку.
Девка падала в ноги господарю.
— Неповинна я!
Но дворецкий волочил уже ее к меже.
— Аль и впрямь неповинна? — склонялся князь к девушке и проводил потной рукой по ее лицу. — А быть по сему, изыди с миром.
Девушка припадала в поцелуе к краю кафтана и уползала к своим.
— Стой! — ревел князь. — Весь кафтан мне обслюнявила.
Он налетал на добычу и срывал с нее рубаху.
Дворецкий, стоявший наготове, деловито принимался за избиение.
* * *В канун Петрова дня Черкасский приказал собрать с крепостных по пяти алтын со двора и по одной мере зерна.
Спекулатари согнали людишек на площадь перед церковью и объявили господареву волю. Староста выступил наперед.
— Что положено по закону, все отдали без утайки.
— То не так, — взволнованно зашумели крестьяне, — облыжно на нас господари обсказали! Что отдать положено, отдали.
Присутствовавший на сходе дворецкий, подражая князю, подбоченился и тряхнул головой.
— Облыжно?
Староста перекрестился.
— Облыжно, Иов.
— Утресь доставить! — вскипел дворецкий и выхватил из рук спекулатаря бич.
Савинка подошел к Иову, наклонился к его уху.
— Обезмочили людишки, невмоготу им не токмо опричь положенного отдать, а и самим прокормиться нечем до нови.
