Анна Ветлугина - Игнатий Лойола
— Засунь себе в торбу свой Ягеллонский! — крикнул кто-то с длинными спутанными волосами, подвязанными платком. — Самый наидревнейший есть Карлов университет в Праге! Suus verum!
— Как бы там ни было, любезные братья, — кудряш почесал внушительный нос, — а возраст вашей alma mater не позволяет считать её таковой. Вы ни черта не студенты, братья, а нагло пытаетесь возложить честные и славные лавры студенчества на свои недостойные головы.
— Ни черта не студенты, ты прав, дружище! — хриплым басом подтвердил подвязанный, опрокидывая в рот остатки пива. — Это про них: «Они скитались повсюду, но нигде их не интересовали манеры и нравственность».
— Короче, — подытожил кудрявый носач, — либо вы признаете своё студенчество несостоятельным, либо посвящаетесь заново.
— Это мы не студенты? — заорал Альбрехт. — К чёрту! Посвящай! Но сначала пива! Людвиг, чёрт тебя раздери, ты обещал мне.
Грудастая разносчица, как раз прислушивающаяся к новым посетителям на предмет заказа, радостно подскочила к их столу.
— Послушайте, братья, — доверительно наклонился к ним кудряш, — новичок может избежать посвящения, подарив что-то товарищам. Нам хватит по кружке пива каждому.
Людвиг обеспокоенно полез в кошель, но Альбрехт оттащил его руку.
— Даже и не думай! Эти тёмные личности сами порочат светлое знамя студенчества, подвигая нас к мздоимству. Нет! Посвящение и ещё раз посвящение.
— Да нас вообще-то посвящали в Виттенберге, — сказал Людвиг, наступая под столом на ногу товарищу. То есть он собирался так сделать, но промахнулся и придавил чью-то совсем чужую ногу.
— Они ещё и врут! — визгливым бабьим голосом выкрикнул тощий юнец с коровьими ресницами. — Зачем их посвящать!
Альбрехт встал во весь рост, красный от бешенства:
— Посвящайте немедленно!
— Вам как, мой господин, — издевательски поинтересовался кудряш, — символически или, может, по-настоящему?
— Конечно, по-настоящему! — крикнул Альбрехт, схватив за шиворот Людвига, который попытался незаметно выскользнуть из-за стола. Рыжий носач остановил его:
— Не держи, мы все сейчас выйдем на улицу. Нельзя проделывать тайные и древние обряды при посторонних. Эй, хозяин! Попридержи этот замечательный стол для людей знания. Мы сейчас вернёмся.
Толпа студиозусов, человек не меньше двадцати, вывалилась из таверны. Было темно и безлюдно — как раз то, что нужно.
— Поскольку все непосвящённые априори есть животные дикие и невежественные, — гнусаво завёл рыжий носач, — то акт посвящения призван лишить их признаков дикости, как-то: рога! зубы! когти!
— Ессе veritas! — взвизгнул юный обладатель коровьих ресниц.
— Становитесь, господа, на обезроживание, — строго велел обвязанный.
Альбрехта с Людвигом небольно ударили по головам. Затем компания запела странную песню:
Iohannes super bestiam sedere vidit feminam ornatam, ut est meretrix, in forma Babylonis.
«Иоанн видит женщину, сидящую на звере в вавилонской форме...» — ничего больше не смог понять Фромбергер, а он ведь считал себя знатоком латыни. Внезапно бешенство охватило его:
— Надоел ваш цирк! Заканчивайте, я пива хочу!
— Поскольку рога наши любезные братья имеют воображаемые, то и ломаются они легко, — пояснил носач, — а вот с зубами и когтями будет труднее. У кого-нибудь есть клещи для вырывания когтей? Нет? Значит, обойдёмся символически, одними зубами.
Он пронзительно свистнул, и все бросились с кулаками на виттенбергских студиозусов. Людвиг тут же упал, выплёвывая передние зубы. Но с Альбрехтом нельзя было так шутить. Сила того самого изгоняемого дикого животного проснулась в нём. Мгновенно, ударами рук и ног, он раскидал избивавших, а одного схватил и так треснул головой о булыжную мостовую, что тот остался лежать без движения. Тяжело дыша, Фромбергер огляделся: кого бы ещё ударить, — но услышал слова, звучащие с гневом и печалью:
— Вы что творите?! Разве не знаете — сказано: возлюби ближнего своего, как самого себя? Изверги! Гореть вам в аду!
Перед толпой пьяных студентов стоял пожилой сухонький священник. Даже странно: откуда такой сильный голос в тщедушном теле?
— Проходи, святой отец! — раздражённо прервал его носач. — Твои постные нравоучения вызывают одну тошноту!
— Бог накажет тебя за эти слова! Обратись, ещё не поздно! — умоляюще крикнул старичок, но теперь его голос потонул в гомоне толпы:
— Уж кому гореть в аду — так это вам, церковникам, с вашей продажной курией! — кричали студенты. — Ваш Рим — вавилонская блудница! Попы врут! Торгуют индульгенциями! Тянут деньги с народа! Зачем Богу ваше гнилое посредничество? Давно пора освободить мир от вас!
— Тихо! — пробасил, перекрывая всех, подвязанный. — Други, хватит говорить, будем делать. Освободим мир хотя бы от одного лицемера, который имеет наглость вмешиваться в наши дела.
Священник съёжился и попятился назад, но его уже окружили. Двое пьяниц схватили его под руки и с силой бросили своим товарищам напротив. Те, кое-как поймав, швырнули следующим, но там поймать уже не успели. Старичок рухнул на мостовую, будто куль с соломой. Озверевшие студиозусы бросились пинать его. Про Альбрехта с Людвигом все забыли. Они незаметно отступили в узкий переулок и помчались наутёк.
Через несколько кварталов, на какой-то широкой пустынной улице, освещённой фонарями, они остановились. Пьяные голоса уже не слышались. Стояла тишина. С ночного неба слетали редкие пушистые снежинки.
— Звери вавилонские, — шепелявя из-за выбитых зубов, бормотал Людвиг. — Это ж надо, как не везёт нынче моему светлому челу, — добавил он, ощупывая то нос, то рот.
— Действительно, звери. — Альбрехт всё никак не мог прийти в себя от увиденного. — Пожалуй, забьют человека насмерть. Что он такого сделал?
— Старичок-то? — прищурился Людвиг и плюнул кровью. — Он нам сильно помог. Но сам он — человечек гниленький, раз пошёл в эту продажную шайку.
— Что уж такого в них продажного? — Альбрехт вспомнил знакомых священников из родного Виттенберга и вдруг опешил: — Слушай... но Лютер ведь тоже священник.
— Конечно. Поэтому я и не доверяю ему особо. Помяни моё слово, когда начнётся резня, он предаст всех.
— Какая ещё резня? — удивился Альбрехт.
— Фромбергер! — строго сказал Людвиг, наклоняя к товарищу грязное, сильно распухшее лицо. — Не пугай меня своей тупостью. Ты что, не видишь, к чему всё идёт? Народ еле сдерживается. Скоро пойдёт громить клириков и тех, кто их покрывает.
Альбрехту представилась осада курфюрстовского замка. Крайне неприятная перспектива! Он поёжился и отогнал мрачные мысли.
— Не верю я, что всё так серьёзно. Рим в союзе с нашим императором, ты разве не знаешь?
Товарищ сосредоточенно вышагивал рядом, изредка трогая пальцем разбитую губу. Они уже вышли из города и брели по тропинке, ведущей к замку.
— Знаю. Но я знаю ещё много чего другого. Не всё так однозначно в мире...
— Послушай, — перебил его Альбрехт, — а замок-то заперт ночью. Куда мы так спешим?
— Вот чёр-рт! — выругался Людвиг. — Всю ночь бродить по такому холоду! И в таверну ту не пойдёшь! А другие уже закрыты.
— Представь себе, что ты — паломник, — съехидничал Фромбергер, толкая товарища в бок.
— Я паломник?! — воскликнул тот. — Ну если только колесо Фортуны переедет меня. Лишь тогда я, может, смогу присоединиться к этому стаду умалишённых.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
До Барселоны Иниго добрался без приключений, но в городе перед ним встала серьёзная дилемма. Он был крайне недоволен открытием своего инкогнито в Манресе. Старуху Бениту не винил — та выдала его исключительно из человеколюбия. Чтобы поставить на ноги такого истощённого больного, требовалась хорошая еда и уход в течение нескольких месяцев. Как бы она обеспечила всё это без помощи «уважаемых»?
Теперь же он совершенно не хотел никому открываться. И средств для оплаты путешествия на корабле у него тоже не было. В Барселоне между тем жили две сеньоры, весьма продвинутые в духовной области, которые охотно помогали паломникам. Ему рассказала о них всё та же Бенита.
После долгих раздумий Лойола пришёл к выводу, что его страх быть узнанным — следствие всё той же гордыни. Поэтому собрался с духом и пошёл к одной из сеньор, предварительно потренировавшись делать «простонародное», как ему казалось, выражение лица. Слуги провели его в домашнюю оранжерею, где госпожа, одетая в простое чёрное платье, ухаживала за растениями.
— И куда ты хочешь плыть? — спросила она, выслушав просьбу.
Иниго замялся. Сказать: «В Иерусалим» — вдруг показалось ему верхом тщеславия.
— В Рим, — ответил он.
— Ты стремишься попасть в этот сомнительный город? — огорчилась она. — Да какая там польза для духа, один разврат! Нет! Я не хочу помогать в таком путешествии.
