Ольга Погодина-Кузмина - Герой
Уже в декабре 1917-го года для усмирения Дона был сформирован Южный революционный фронт под командованием большевика Антонова-Овсеенко и подполковника Муравьева. С начала 1918-го красноармейцы начали теснить части Каледина и добровольцев под Новочеркасском. Кубанские станицы без боя сдавались конным отрядам красного командира Думенко, на Ростов шли колонны Сиверса и Саблина, бывших зауряд-прапорщиков, а теперь большевистских командующих войсками. Против красной артиллерии белогвардейцы стояли почти безоружными: помощь союзников по Антанте заключалась больше в патетических словах, чем в снабжении войск. Штабные генералы уже понимали, что в ближайшие дни алексеевская армия будет отрезана и от путей отступления к Екатеринодару.
Но Корнилов, сам донской, все еще надеялся на поддержку кубанского казачества и воинственных, свободолюбивых народов Северного Кавказа. По его мысли, Кубань должна была стать оплотом Белого движения и тылом для дальнейших военных операций. Переброска боевых частей в Екатеринодар планировалась по железной дороге через станции Тихорецкая и Батайск.
В первых числах февраля 1918 года Долматов был командирован на узловую станцию Е-ская принять снаряды и продовольствие с проходящего состава. Андрей Петрович был причислен в прежнем звании штабс-ротмистра к 1-му Офицерскому полку генерала Маркова, входившему в состав 1-й дивизии Добровольческой армии.
Стоя на промозглом февральском ветру, глядя на показавшуюся за поворотом в дыму черную морду паровоза, Долматов, однако, думал не о стратегических ошибках командования, которые неизбежно приведут их к поражению и гибели, а совсем о других предметах. Здесь, на Кубани, в феврале уже слышался запах весны, и он вспоминал мартовские дни в Петрограде, когда еще учился в корпусе. Где-то встретят весну его бывшие однокашники? На красном, на белом фронте? За границей? Нет, большинство уже лежит в могилах – по Дунаю и Рейну, возле Илля и Днепра. А кто-то и в родной земле, у Кронверкской протоки.
Что-то сталось с Верой Александровной? Долматов продолжал поиски ее по госпиталям и санитарным частям, писал, расспрашивал, но пока без всякого результата. Он знал только, что Ирину и ее мать Терещенко взял под свое покровительство и, кажется, вывез в Крым.
Поезд подошел, дал свисток, потянулся вдоль перрона, скрежеща тормозами, распространяя запах серной копоти. За оцеплением на перроне металась дама в рыжем пальто, в потрепанной лисьей горжетке и шляпке с целым петушиным крылом. Она казалась столь неуместной деталью серого пейзажа, дополненного серыми шинелями солдат, что Долматов невольно задержал взгляд на ее густо напудренном лице. Это, видимо, придало ей сил.
– Господин офицер! – прорываясь через оцепление, она кинулась она к Долматову. – Господин офицер, мне нужно отдельное купе! Мои артистки выступали в лучших заведениях Киева… У нас шляпы, туфли, туалеты парижской моды, одного шелку пошло сто двадцать локтей!
У колен ее билась шляпная картонка, в руках трепетали какие-то бумаги с печатями на сургуче. Дама совала их Долматову, при этом пытаясь улыбаться самым беспечным и кокетливым образом.
– Вот, тут! Разрешение гетмана! Бумага от ростовского губернатора!
Оглянувшись, он увидел жмущихся к дверям станции «артисток» с юными, глупенькими лицами, в кричащих и жалких нарядах. Вокруг них были свалены узлы, коробки, чемоданы. Откуда они тут взялись, какого черта затесались на разломе белой и красной земли, в сокрушительных жерновах войны?
– Сударыня, это военный поезд, он не принимает гражданских лиц, – холодно отчеканил Долматов.
– Но вот же купейный вагон! – успела крикнуть дама перед тем, как солдат ухватил ее за плечи и вытолкнул за оцепление.
Долматов услышал, как дама завернула в адрес караульного насмешливое и весьма соленое ругательство, но паровозный свисток заглушил ее слова. Ротмистр шел уже дальше вдоль вагонов, отдавая распоряжения солдатам, отодвигающим тяжелые двери. Через минуту они с привычной спорой сноровкой начали выгружать на платформу ящики со снарядами. Долматов двинулся к голове состава.
– Долматов? Ротмистр! – раздался откуда-то сверху знакомый голос. На подножке литерного вагона стоял Терещенко в шелковом кашне, в пальто американского кроя с бобровым мехом. Он давал какие-то указания почтительному старичку, начальнику станции.
– Прошу, – пригласил он Андрея Петровича. – У меня свой вагон…
Долматов вошел за ним в тамбур, чувствуя запах духов, отглаженного белья. В комфортабельном отдельном вагоне, как в невредимой капсуле, Терещенко вез за собой все приметы прежнего благополучного мира. Были задернуты бархатные занавеси на окнах, светили уютно электрические лампы с фигурными колпаками в виде изогнутых ирисов. На диване брошена была раскрытая французская книга. Яйца в серебряных рюмках, три вида сыра, ветчина, какие-то еще закуски, давно уже невиданные, были приготовлены на столике, накрытом белоснежной скатертью. Он хотел спросить о Чернышевых, но Терещенко сразу начал говорить, словно продолжая неоконченный спор.
– Как я и предсказывал, Петроград идет к гибели. Мне телефонируют: нет хлеба, дров, угля, закрыты школы и больницы. Дома реквизируются и разграбляются. Идут аресты, расстрелы… Я сам был в Крепости. Большевики быстро поняли свою силу и теперь орудуют без всяких церемоний.
Зашуршало платье, вошла Ирина Александровна в перчатках и в шляпе. Она бережно вела княгиню Ольгу Андреевну, поседевшую, с дрожащей головой. Устав от долгого сидения в вагоне, дамы собирались выйти на платформу. Увидев Долматова, княгиня вскрикнула, бросилась к нему, обеими руками сжала его руку.
– Боже мой, Андрей Петрович… Что вы, как вы? Мы страдаем ужасно! Сколько горя пришлось пережить! Смерть везде, на улицах пулеметы! Никто не понимает, что нужно делать. Вот только Михаил Иванович…
– Вера Александровна с вами? – спросил Долматов.
Княгиня прижала платок к глазам. Княжна Ирина взяла ротмистра под руку, подвела к окну:
– Вера где-то с госпиталем. Мы ее потеряли.
Долматов заметил, как изменилась княжна. На ее красивом и все еще гордом лице читалось печальное понимание таких вещей, о которых нельзя было знать молодой женщине. В выражении ее глаз, в интонации прекрасного, мелодичного голоса звучало неизбежное принятие своей судьбы. Лицо ее словно говорило: «Я погибла, я знаю, но это было мое решение, от которого я не отказываюсь и теперь. Жизнь моя кончена, но вы не должны унижать меня жалостью». Доверительным тоном она попросила Долматова:
– Найдите Веру, Андрей Петрович. Мы едем в Париж…
Терещенко разлил водку по хрустальным стаканчикам.
– А русский мужик весело, под гармонику пошел записываться в коммунисты, сбросив тысячелетнюю веру – в Бога, в царя, в святую Русь. Отрекся, не почесавшись. Какая свобода, какие равные права! Этот дикий народ ее не заслуживает! Россию укрощают плетью и виселицей, иных путей нет… Угощайтесь, господин ротмистр. Выпьем за встречу.
Долматов взял рюмку. Запах свежего хлеба разбудил в нем давно, казалось, забытую тоску о теплых, красиво убранных комнатах, о сидении с книгой в библиотеке. Он не стал отвечать на трескучие речи Терещенко, прежде раздражавшие, а теперь звучащие бессмыслицей. Этот человек, который отдал всего себя зарабатыванию денег, чтобы тратить их на удовольствия – на комфортабельные дома и на роскошных женщин, на хорошие сигары, обеды, театры, на скачки и на политику – теперь с комфортом бежал от лавины, которую сам же звал и подталкивал.
– Однако власть не может держаться одним террором. Большевики уже катятся со своего кровавого трона. Россия омоется в кровавой купели, опомнится, проспится. И тогда мы вернемся… И утешим, и ободрим, и поднимем с колен. – Терещенко выпил и произнес другим уже тоном: – Андрей Петрович, а присоединяйтесь-ка к нам! Я вам устрою должность при военной миссии союзников. Бросьте вы эту дворянскую мишуру – клятва, присяга. Нынче не те времена. Умный человек везде может устроиться.
Долматов поднялся. В нем кипело раздражение против этого гладкого, циничного хищника, который даже свое бегство смог обставить с роскошью и комфортом. Сам вид Терещенко и его вагон со всей обстановкой, казалось, давали полный и ясный ответ на вопрос, кто же виноват во всех русских бедах. Впрочем, эту вину все они – правительство, дворянское сословие, коммерсанты и офицеры – делили между собой. Теперь ничего уже было не изменить. Но что-то можно было сделать прямо сейчас.
Он вышел, открыл дверь вагона и велел солдату пропустить зябнущих на ветру «артисток». Дама с бумагами от губернатора первая вскочила на подножку. За ней, подхватив юбки, в вагон полезли девицы, вскрикивая, пересмеиваясь, взглядывая на офицера. Долматов вернулся в салон. Княгиня Ольга Андреевна при виде девиц схватилась за сердце.
