Сергей Бородин - Дмитрий Донской
Когда Бренко ушел, к Сергию пришел переписчик.
— За советом, отче Сергие. Просвети: пишем ныне книги на бумаге, а она из тряпья варится. Ведь прежде чем бумагой стать, тряпье могло плотский грех покрывать, рубищем на грешнике быть, любого соблазна соучастником. Из латынских рук вышла, из нечестивых стран привезена. Достойно ли начертание божиих слов на тряпье?
— А из свиной кожи делается пергамент. Нешь свинья не во всякой нечисти живет? А священные книги сотворены из ее кожи. А мы чтим их. И разве в нечистом мерзостном теле человека не может таиться высокий дух? И не оказываются ли в червичных рубищах юродов чудотворцы и подвижники? Мерзка плоть, но слово, ею принесенное, может своим высоким глаголом и осветить ее. Так великая мысль растет из убогого человека. Так пламень теплится из грубой свечи.
Они долго еще говорили о бренном мире, о чистоте в помыслах и поступках человеческих.
А Бренко уже допытывался у князя Боброка:
— Видел я дивное кольцо у тебя, Дмитрий Михайлович. А ныне не вижу.
Боброк насторожился:
— Затерял давно.
— Затерял? А не упомнишь ли, в коем месте? От него след ведется.
Боброк передернул плечом. Бренко настаивал!
— С кровью след, Дмитрий Михайлович.
Боброк побледнел и насупился:
— О какой крови говоришь, мне невдомек. А куда след?
— К убиению гонца великокняжеского. А может, и ко многим иным грехам.
— А каков человек?
Бренко описал Кирилла со слов Сергия.
— Видал я того человека на воздвижении Тайницкой сторожни. Забыл, как звать…
— Не Кириллом ли?
— Истинно! Жив сей человек?
— Живуч.
— Охрана-то что же?
— Теперь выпытаю. Может, он и не один скрылся.
— Одного там жалею. Попытай, може, и тот убежал?
— А кого?
— Ты попытай сперва: сколько, мол, ушло.
— Нонче же выведаю.
— А каков след-то?
Бренко рассказал о посещении Кириллом Сергия:
— Письмо отдал, страхом пренебрег. От крови к провидцу пошел. Глубоко засело неверие в том Кирилле. Страшен такой человек!
— Не подметнул, в руки отдал письмо? Такой человек возле войск ныне. В лесу не станет таиться.
— Тако мыслишь?
— Иначе не чаю. Между Москвой и Рязанью. Там ему быть!
Бренко послал за Гришей Капустиным.
— С весны тебя не тревожил. Послужи, Гриша. Живым достань. Надо спытать: как живым от стражи ушел? Как на великого князя гонца руку поднял? Какие злодейства ныне творит?
— Спытаю, Михайло Ондреич. У меня рука твердая.
— Зорок будь. Не в Рязань ли кинулся, не в Литву ль? Такой народ в Смоленск либо в Белев бежит, А этот смел. Может, где поблизости ходит.
— Сведаю.
И Бренко до дому дойти не успел, а уж Гришины дружки седлали коней, поспешали по Коломенской дороге к Оке приметного Кирилла искать.
Тринадцатая глава
КОЛОМНА
Нутро города — торг. Все сословия, все ремесла, всякий городской житель идет сюда. Здесь начинаются похороны и свадьбы — отсюда несут на пиры и тризны припасы. Здесь начинаются войны, ибо на площади глашатай читает приказы и вызовы. Здесь и мудрец, и убогий юрод, и краснобай, и косноязычец откликаются на весть, на слух, на все, что происходит в стране, на всякий отзвук дальних и близких дел.
Тревогой, страхом встретила коломенская площадь день одиннадцатого августа тысяча триста семьдесят восьмого года, в лето от сотворения мира шесть тысяч восемьсот восемьдесят шестое.
С Устья тянуло туманом и сыростью. В тумане примолкла бессонная Коломна. Лавки и лари пустовали. Купцы неохотно заходили в них. Всякий предпочитал быть в толпе, слушать, говорить — когда мысль свою выскажешь, будто и в самом деле все повернул по слову своему, будто иначе и не может быть.
Только церкви стояли распахнутые настежь. В их темной глубине пылали свечи, и ладан плыл, и молитвы гудели, словно тысячи пчелиных роев. О ниспослании победы возглашал клир, о сохранении жизни отроков божиих и рабов божиих взывали матери и жены коломянки.
Далеки ордынские поля, и леса заволокло туманом, а дорога тянется до самой Орды. Идут навстречу друг другу воинства. Где суждена им встреча, где суждена им смертная брань?
Не было побед над татарами. Никогда. А много было смертей, пожарищ, бедствий. Оттуда полтораста лет назад проходил по этой дороге Батый. И Дюденя проходил. И оставалась Коломна в чаду, во прахе; не город, а кострище. Многолетний труд, тяжелое счастье жизни, любимые люди и, паче того, любимая Русь обращались во прах под поганой пятой басурманина. Под тяжелой его пятой поныне, как пленная девушка, тоскует Русь. Двигаются на Коломну ордынские всадники, а ведет их Бегич. И нехороший слух ползет о Бегиче — силен, хитер, опытен, беспощаден. Князь, а спит на голой земле, седло подсунув под голову. На подкуп не льстится, к ласковому уговору глух. Нет от Бегича ни пощады, ни жалости. И на глазу у Бегича бельмо, дурной знак. Нерадостны слухи. И только утешительно и мирно звучат молитвы в церквах: душу успокаивают их мгла и запах ладана, привычный с младенческих лет.
Войска прошли. Долго смотрели их. И князя смотрели.
Свой князь. Коломну любит. Венчался в Коломне у Воскресенья. Укрепляет город. Коломян жалует, не то что ружан в Рузе либо можаян в Можае. Много оружия. Богато снаряжение на дружине. И сам. ехал в шеломе, в боевой справе, воином. Не любит княжеской шапки на голове, с детства воин.
Войска прошли. Проволоклись вслед обозы. И сторожевые полки прошли. И купцы, и попы, и челядь прошли. И вслед за ними много ушло коломян: купцы свою корысть блюсти, местные — за вестями.
Подолгу ждут на Оке перевоза. На Рязанской дороге и пешие и конные. Кони в Коломне вздорожали — всякий норовит заблаговременно сложить скарб в телеги. У кого нет — в сани. Проволокутся и сани при такой беде. Смотрит Коломна за Оку, в туман. Там далеко за лесами стелются татарские степи, целятся татарские луки. Чего ждать, к чему готовиться?
— Хорошо прошло воинство, да како назад придет?
— Ведь не Литва липучая, не Рязань кособрюхая, не Мордва мордастая, а непобедимая конница Великой Орды движется на Русь!
Бабы, подвывая от ужаса, сладостно вслушивались в слова мужиков.
Люди стояли на башнях, и на звонницах, и верхом на верхах теремов. И все взоры были обращены за Оку. Но ничего никто не видел: стоял туман.
Кирилл шел, смутно распознавая улицы. По галдежу угадал площадь. Вошел в толчею и вник в ее говор. Он увидел спокойные глаза стригача, стоявшего в стороне возле пня. Кирилл обернулся к нему, быстро решился:
— Ну-ка, волосы обкороти да бороду справь.
Стригач подивился:
— Нонче народ не о том думает.
— А чего ж ты тут делаешь?
— Чево? Мое ремесло блюду. Иде ж мне быть, коли тут моя стригольня?
— А коли так, нечего зубами ляскать.
Стригач покосился на широкие Кирилловы плечи, на кинжал у ремня и заспешил:
— Сядь на пень.
— Сел. Ты новгородец, что ль?
— Я-то? По чем спознал?
— Говор слышу.
— Бывал ли у господина Новгорода?
— Стриги, стриги.
Мастер туго обвязал тесьмой Кириллову голову, а узелок дал в зубах держать. По линии тесьмы срезал волосы. Вышло ровно и складно.
Молодая баба, бездельная, как и все в эти дни, остановилась поглазеть:
— Чего ж надумал — в такую страсть лепоту наводить!
— Тебе, видать, невдомек, зачем борода из человека растет.
— А зачем?
— Баб под мышками щекотать.
— Ой, срамной какой!
А не уходила, присматриваясь к его лицу.
— Аль во сне меня видела?
— Запамятовала.
— Увидала б, запомнила.
— Вот пристал!
А все смотрела карими тихими глазами.
— Была б ты моей бабой, каждый бы день тебя бил!
— А с чего!
— Чтоб на чужих мужиков не заглядывалась.
Вдруг слезы выкатились на ее лицо, рот приоткрылся; она сжала в руках свою голову и села на землю:
Ой, не могу я слез удержати,Самоскатные росинки утирати:Увели тебя, удалую головушку,В чужую во дальнюю сторонушку,С молодой женой тя разлучили,От малых детушек тя отрешили…
Новгородец оставил работу, Кирилл наклонился к ней:
— Ну, дура!
— Как мне теперь быть, может, уж и нет его!
— А он там, что ль?
Она покачала головой, глотая слезы:
— Там.
Кирилл твердо сказал:
— Вернется!
— Ой, откуда ты знаешь?
— Слыхал.
— А то что ж мне, одной-то. Разве жизнь?
Кирилл еще раз сказал:
— Не плачь: вернется.
Она недолго в оду мала:
— Ну, пущай.
Кирилл сказал:
— А у меня никого нет. Некому и поплакать будет.
— Нехорошо! — осудила коломянка.
— Да ты с земли-то встань. Изваляешься!
