Поход на Бар-Хото - Леонид Абрамович Юзефович
Успех затеи с верблюдами казался маловероятным, но я не видел в ней большой беды. Не выйдет – значит, штурма не будет, только и всего, но меня тревожила судьба вставших на нашу сторону тордоутов. Один из них, добрый честный парень по имени Зоригто, ходил за моей Грацией, я привязался к нему и не хотел, чтобы в случае нашего отступления победители расправились с ним как с изменником. Он считал себя прежде всего монголом, а уж потом тордоутом, но его отец и два брата держались противоположного мнения. В результате Зоригто оказался у нас, а его родичи – в Бар-Хото.
Я сказал Дамдину, что, если придется снимать осаду, надо взять с собой наших тордоутов. Китайцы, может быть, на радостях их и простят, но перешедшие к китайцам соплеменники – нет. Он предостерег меня, чтобы я не вздумал им это предлагать: у них и мысли не должно быть, что мы сомневаемся в победе.
Мы расстались, и я пошел в расположение наших артиллеристов. Багмут встретил меня не так чтобы ласково, но поговорить согласился. Сели под брезентовым тентом, распяленным на половинках продольных жердин от осадной лестницы с проемами от пущенных на топливо ступенек. Выговаривать за это Багмуту было так же бесполезно, как угрожать арестом за недосмотр при погрузке снарядов.
Как и я, он носил полевую форму русского офицера, но вместо фуражки покрывал голову носовым платком с хвостиками от затянутых по углам узелков. Закурили, и я объяснил ему его задачу: после того как верблюды сделают свое дело, батарея должна занять открытую позицию напротив главных ворот и с рассветом имитировать приготовления к стрельбе, чтобы китайцы связали начинающийся штурм с появлением у нас снарядов. Есть надежда, что у них сдадут нервы и они выкинут белый флаг до начала приступа.
– С глузду съехал? – покрутил Багмут пальцем у виска. – Какой еще белый флаг! Окстись, Боря! Ты же военный советник, ну так и посоветуй Наран-Батору уносить ноги, пока целы. Без снарядов нам тут ничего не светит, зато дисциплину расшатаем вконец. И так-то наши воины в степь смотрят, а при неудачном штурме побегут сотнями…
– Не преувеличивай! – оборвал я его, хотя меня мучили те же страхи.
– Ты просто не замечаешь, как упала дисциплина, – разозлился он. – Я уже боюсь моим людям что-то приказывать: чуть что не по ним, бегут ябедить твоему дружку. А кто он такой, чтобы я его слушался? Я когда еще у Бурштейна служил, Дамдин твой приходил к нему клянчить денег на издание монгольской газеты. За это обещал устроить так, что монголы станут продавать скот жидам дешевле, чем христианам.
– Шутишь? – не поверил я.
– Шутки у Марфутки, – огрызнулся Багмут. – Он собирался написать в своей газетке, что Будда любил жидов больше всех наций, а их веру почитал истинной. Бурштейн и клюнул.
– Будда отправился в нирвану, объевшись в жаркий день жареной свининой, – сказал я. – Как-то не по-еврейски.
– Смотри-ка! – приятно удивился он. – Не знал… Короче, не доверяю я ему. Тикать надо, а они с Зундуем вцепились в нас, как клещи, и не отпускают. С чего бы это, а? Думаю, китайцы не пожидились, дали им на лапу, чтобы задержали нас тут до их прихода.
Свое обвинение Багмут подкрепил именами монгольских патриотов, не раз уличенных в получении денег от китайских банкиров и генералов, но встроить в этот ряд Дамдина было невозможно.
– Верблюды эти – тьфу! – сплюнул он мне под ноги. – Подойдут китайцы из Шара-Сумэ, подвезут орудия, пустят конницу и разделают нас как бог черепаху. В рубке дунганская конница лучше нашей. Пленным перережут глотки. Не надейся, что для тебя сделают исключение. Дунгане хлопцы простые, не поглядят на твой значок Академии Генерального штаба.
Те же мысли были у меня самого, но я оставил его прогноз без внимания – и спросил, понятен ли ему приказ.
– Чей приказ? – вскипел Багмут. – Покажи мне его! Нету? Так иди и возьми, только пусть мне Наран-Батор лично прикажет, я ему подчиняюсь, а не Дамдину и не этой мацепуре гологлазой.
Я встал и ушел, а наутро узнал, что ночью Багмут дезертировал с тремя своими батарейцами. Днем позже, вдохновленная их примером, хотела бежать Бурятская сотня (состоявшая, правда, всего из тридцати всадников), но нашелся доносчик; заводил били палками и перевели в пастухи, прочих раскидали по монгольским частям.
В остальном всё шло по плану, принятому на совещании у Наран-Батора. Верблюдов пригоняли почти ежедневно. Идея Дамдина была претворена в жизнь с редкой для монголов оперативностью.
Ждали безлунной ночи.
23Вчера отравился несвежей ухой в железнодорожной столовой. Рабочие ели ее без всяких последствий, но у меня желудок уже не тот, что был в Монголии. В походе сутками питались подложенной под седло и провяленной в конском поту сырой бараниной – и хоть бы хны, а тут понос, рвота, температура под тридцать восемь.
Под вечер пришла Ия, принесла в литровой банке бульон и разогрела его в ковшике на керосинке, подсушила на сковороде два ломтика хлеба. Хлопоча, еще и старалась развеселить меня новой главой из бытующего у них в столовой эпоса о подавальщице Раисе – эта грудастая фефела обслуживает отгороженные от общего зала столы для начальства, считает себя причисленной к их сонму и ведет себя соответственно.
– После обеда выглянула в окно – боже мой! Жизнь! Настоящее бабье лето, – отвлеклась Ия от этой небожительницы. – Ни облачка, солнце сияет. Щурюсь на него и вспоминаю из Ахматовой: «Было солнце таким, как вошедший в столицу мятежник».
Уже не в первый раз я отметил поразительное совпадение наших мыслей. Мои записки как раз подошли к эпизоду, откликающемуся в этой ахматовской строчке.
Ия присела ко мне на кровать и стала поить меня бульоном с ложки, как больного ребенка, хотя я вполне способен был пить самостоятельно. Всякий раз, когда я глотал не слишком наваристую, зато блаженно-горячую жидкость, она непроизвольно делала глотательное движение. В этот момент мы становились единым целым.
С последней ложкой она спросила, продолжаю ли я работу над записками. Я испугался, что сейчас последует умильная просьба дать ей прочесть кусочек – и мне вновь придется огорчать ее отказом, но обошлось.
– Не бойся, я не собираюсь их у тебя выпрашивать. Не хочешь – не надо, хотя я, между прочим, библиотекарь, в литературе кое-что смыслю. Мемуары, – упредила она мои
