Лейтенант Хорнблауэр. Рука судьбы - Сесил Скотт Форестер
Брезжила серая заря. Звуки битвы стихли. Все было хорошо продумано: сто человек внезапно врываются на борт корвета, сметают якорную вахту и, пока не успели выскочить подвахтенные, одним махом захватывают корабль. С бака послышался громогласный крик Чадда:
— Канат перерублен, сэр!
С кормы закричал Экклс:
— Мистер Хорнблауэр!
— Сэр! — крикнул Хорнблауэр.
— Фалы разобрать!
Матросы бросились на подмогу — не только команда ялика, но и все предприимчивые и смелые моряки. Фалы, шкоты, брасы: парус, поставленный наивыгоднейшим образом, набрал в себя легкий южный ветер, «Папийон» развернулся, готовый плыть с начинающимся отливом. Заря быстро разгоралась, над головой висел легкий туман.
Над правой раковиной пронесся ужасающий рев, затем мглистый воздух разорвали дикие, неестественно громкие крики. Мимо Хорнблауэра пронеслось пушечное ядро — первое в его жизни.
— Мистер Чадд! Поставить кливер! Отдать фор-марсель! Поднимитесь кто-нибудь наверх, поставьте крюйсель!
С левого борта послышался новый залп. На берегу поняли, что произошло, и теперь Блай палила по ним с одного борта, Сен-Ди — с другого, но корвет, подхваченный ветром и отливом, двигался быстро, и попасть в него при слабом утреннем освещении было не просто. Всё проделали минута в минуту: малейшее промедление оказалось бы роковым. Лишь одно ядро из следующего залпа пронеслось над ними. Когда оно пролетело, сверху раздался громкий хлопок.
— Мистер Мэллори, прикажите сплеснить фокштаг!
— Есть, сэр!
Уже достаточно рассвело, и можно было разглядеть, что творится на палубе: Экклс возле полуюта направлял движение корвета, Сомс стоял у штурвала. Морские пехотинцы в красных мундирах, с примкнутыми штыками, охраняли люки. Четверо или пятеро матросов лежали на палубе, безразличные ко всему. Убитые: Хорнблауэр посмотрел на них с юношеской беспечностью. Здесь же сидел раненый: он стонал, согнувшись над раздробленным бедром. На него Хорнблауэр безразлично глядеть не мог. Он обрадовался, хотя бы ради себя, когда один из матросов попросил и тут же получил у Мэллори разрешение отойти от своего поста и заняться товарищем.
— К повороту оверштаг! — крикнул Экклс с полуюта; корвет достиг выступа мели посреди входа в фарватер и собирался повернуть, чтоб выйти в открытое море.
Матросы бросились к брасам, и Хорнблауэр поспешил к ним. Однако первое же прикосновение к жесткому тросу вызвало такую боль, что он чуть не вскрикнул. Руки походили на два куска свежеразделанного сырого мяса, из них лилась кровь. Теперь, когда он вспомнил о них, они невыносимо саднили. Кливер- и фока-шкоты были выбраны, и корвет послушно развернулся.
— «Неустанный», старина! — крикнул кто-то.
«Неустанный» был отчетливо виден, он лежал в дрейфе вне досягаемости береговых батарей, поджидая свой приз. Кто-то крикнул «ура!», остальные подхватили; ядро последнего залпа Сен-Ди на излете плюхнулось в воду рядом с корветом. Хорнблауэр судорожно вытаскивал из кармана носовой платок, чтоб перевязать руки.
— Разрешите вам помочь, сэр, — попросил Джексон.
Осмотрев голое мясо, матрос покачал головой.
— Очень уж вы, сэр, неосторожны. Надо было спускаться, перехватывая руки, — сказал он, когда Хорнблауэр объяснил, как содрал кожу. — Очень, очень это было неосторожно, сэр, уж не серчайте, что я так говорю. Все вы, молодые джентльмены, такие. Все летите куда-то, сломя голову.
Хорнблауэр поднял глаза, посмотрел на фор-марса-рей и вспомнил, как бежал в темноте по тонкой жердочке к ноку. Он вздрогнул, хотя под ногами у него была прочная палуба.
— Простите, сэр. Не хотел сделать вам больно, — сказал Джексон, завязывая узел. — Вот, сэр, что мог, я сделал.
— Спасибо, Джексон, — отвечал Хорнблауэр.
— Мы должны будем доложить о пропаже ялика, — сказал Джексон.
— О пропаже ялика?
— Он должен был буксироваться у борта, а его там нет. Понимаете, сэр, мы в нем никого не оставили. Уэллс, он должен был остаться, вы помните, сэр. Но я послал его на ванты вперед себя, сэр, Хэйлс-то идти не мог, а народу было маловато. Верно, ялик и оторвался, когда судно разворачивалось.
— Так что с Хэйлсом?
— Он был в шлюпке, сэр.
Хорнблауэр оглянулся на устье Жиронды. Где-то там плывет по течению ялик, а в нем лежит Хэйлс, может, мертвый, может, живой. В любом случае французы его, скорее всего, найдут. При мысли о Хэйлсе холодная волна сожаления притушила в душе Хорнблауэра горячее чувство триумфа. Если бы не Хэйлс, он бы никогда не заставил себя пробежать по рею (по крайней мере, так он думал). Сейчас он был бы конченым человеком, а не лучился от сознания хорошо выполненного долга. Джексон увидел его вытянувшееся лицо.
— Не принимайте так близко к сердцу, сэр, — сказал он. — Они не будут ругать вас за потерю ялика, наш капитан и мистер Экклс, они не такие.
— Я не про ялик думал, — ответил Хорнблауэр. — Я про Хэйлса.
— А, про него? — сказал Джексон. — Что о нем горевать, сэр. Никогда бы ему не стать хорошим моряком, ни в жисть.
Глава пятая
Человек, который видел Бога
В Бискайский залив пришла зима. После осеннего равноденствия штормовые ветры усилились, многократно увеличив тяготы и опасности для британского флота, сторожившего берега Франции. Потрепанные штормами суда вынуждены были сносить западные ветры и холода, когда брызги замерзают на такелаже и трюмы текут, как корзины; штормовые западные ветры, когда корабли должны постоянно лавировать у подветренного берега, сохраняя позицию, с которой можно атаковать любое французское судно, посмевшее высунуть нос из гавани. Мы сказали, потрепанные штормами суда. Но этими судами управляли потрепанные штормами люди, вынужденные неделю за неделей и месяц за месяцем сносить постоянный холод и постоянную сырость, соленую пищу, бесконечный изматывающий труд, скуку блокадного флота. Даже на фрегатах, этих когтях и зубах эскадры, скука была невыносимая: люки задраены, из палубных пазов вода капает на подвахтенных, ночи долгие, а дни короткие, никогда не удается выспаться, а дел все-таки недостаточно. Даже на «Неустанном» в воздухе висело беспокойство, и даже простой мичман Хорнблауэр не мог не чувствовать его, оглядывая свое подразделение перед еженедельным капитанским смотром.
— Что с вашим лицом, Стайлс? — спросил он.
— Чирьи, сэр. Совсем замучили.
На щеках и губах Стайлса было приклеено несколько кусков пластыря.
— Вы что-нибудь с ними делаете?
— Помощник лекаря, сэр, он мне пластырь дал, говорит, скоро пройдет, сэр.
— Очень хорошо.
Ему кажется или у матросов, соседей Стайлса, лица какие-то напряженные? Такие, словно они смеются про себя? Словно прячут улыбки? Хорнблауэр не
