Эмилиян Станев - Легенда о Сибине, князе Преславском
Каждое воспоминание о богомильском апостоле и мечтах о святости вызывало в ней прилив ненависти. Этот монах пытался лишить её радостей, более притягательных и сильных, чем небесные. Он одел её в рваную рясу и осквернил её красоту безумием, он обрекал её на духовные и телесные страдания, суля вечную жизнь и ангельскую красоту, оказавшиеся обманом. Ложью питало её пророческое его слово, и под конец он был принужден сам раскрыть перед всеми эту ложь. Каломела ненавидела его, как ненавидит обманутый обманщика, и в страстном ожесточении против него безоглядно отдавалась любви, чтобы новыми и новыми доказательствами, новыми и новыми сладостными ощущениями опровергать его измышления. Нагая на застланном медвежьей шкурой ложе, с набухшими губами и атласной благоухающей кожей, сверкая лебединой чистотой и свежестью, она тонула в помрачающем разум блаженстве любви средь жужжания насекомых и пения птиц. Она истаивала под сильным телом своего князя, и душа её горела в черном его пламени. Стоны её были похожи то на воркованье, то на короткие восторженные возгласы, и в эти мгновения чудилось ей, что свет солнца сменяется черной, слепящей тьмой, из которой, омытая новым радостным блеском, предстанет необъятная тайна мирозданья. Вместо призрачного царства Бога, где её воображению вечно не хватало пищи, ныне взор её наслаждался зримой красотой плоти, тело и душа были утолены, и Каломела чувствовала себя счастливой. Её восхищала сила князя, его ловкость, находчивость, умение поймать самую вкусную рыбу и дичь, приготовить самое удобное ложе, и она не замечала того, что это восхищение полностью подчиняло её Сибину. Все существо её стремилось к телесному совершенству, ибо Сатанаил пользуется любовью, чтобы сделать прекраснее тело, а заботу о душе предоставляет Богу. Ослепленная обольстительностью своей и самолюбованием, она не видела, что князь обладает уже не ею, а лишь телом её — первый признак близкого пресыщения. Не замечала, что ушло то время, когда Сибин не задумывался ни о мироздании, ни о Боге, ни о дьяволе, ибо для него существовали лишь она и он. Однако бывали минуты, когда его взгляд пугал её, и Каломела молила не смотреть на неё так. Князь улыбался и молчал.
19
Всегда неудовлетворенный в творческом своем устремлении, Сатанаил был жесток. Употребив что-либо, он отбрасывал это прочь, не заботясь о дальнейшей его судьбе. Влюбленный в свои творения, он любил их до той поры, пока они не восходили на новую ступень совершенства. Посему Сатанаил ничего не желал знать о страданиях тех душ, в которых томился ангел, ибо они алкали вечности с её божественным покоем в предвечном мире, смысл которого он отрицал.
По ночам, когда Каломела засыпала, склонив голову князю на плечо, убаюканная его ласками и стрекотаньем цикад, Сибин оказывался перед миром один. Вперив взор в бездонность звездного неба, он пытался вникнуть в собственную душу и через неё развязать загадочный узел бытия. Небеса безмолвствовали, поскольку князь не ведал, что таится в них, как не ведал он и того, что таится в его собственной душе, существование которой он, однако, всего сильнее ощущал в эти часы. Тогда вспоминал он взгляды, которыми обменивался с Каломелой. Каждый видел в глазах другого нечто, не имевшее названия, и это нечто страшило их, ибо не могло иль не решалось выдать свою тайну и разделяло их, обрекая на вечное одиночество. То был ангел души, униженный и страждущий, по принуждению ставший сводником плоти. Его грехопадение и придавало глазам выражение виноватости. Князь смотрел на спящую Каломелу, пораженный тем, как безоглядно она отдалась ему. Как легко и быстро отказалась она от своих былых устремлений! «Сама помогает мне уничтожить в ней духовное, — размышлял он. — Она стала не средством спасения, а новым разочарованием. Я отвращаюсь от истины ради нашей любви и ненавижу и себя и её из-за этого самообмана. Но Сатанаил и тут прикладывает свою руку, чтобы стереть границу между любовью и ненавистью, поелыку обе нужны ему. Впредь моя любовь будет прощением, ибо и я и Каломела несовершенны. Но кто совершенен? Даже сам Господь удовольствовался семью небесами, где не происходит ничего — ни осмысленного, ни бессмысленного, а Сатанаил в своих усилиях создать мир более совершенный постоянно изменяет его посредством смертей и рождений… Меж тем с чего я начал и к чему пришел? Притеснения Борила и бедствия, обрушившиеся на дом мой, толкнули меня к иным притеснителям — Богу и дьяволу. Один сулил мне истину и спасение, а вместо того опутал ложью и низвергнул в ад, другой насмехается надо мной. Разум мой кружит в этом замкнутом кольце и только на него одного должен я опереться, чтобы обрести свободу от притеснителей. Однако и он не вечен и не может дать мне ключа к познанию…»
Стремясь разрешить эту безысходность, Сибил вспоминал дни, когда чаша весов находилась в равновесии и он жил, не вдумываясь в свои деяния. Между тем именно это равновесие и напугало его равнодушием, отсутствием долга перед собой и людьми. Тон печью, у кирии Эвтерпы, ужаснувшись власти Сатанаиловой, князь пожелал скинуть с себя его оковы и возжаждал Бога. И тогда Бог и Сатанаил — оба одновременно подхватили его, ибо суждено человеческому «я» существовать в вечном противостоянии Сатаны и Бога, а пламени ума его и души — питаться враждою их!
После таких раздумий мысль князя устремлялась к иным, таинственным мирам, образ которых сохранился в нём с детских лет, унаследованный от язычников-прадедов. В душе воцарялась ясность, взор вновь воспарял к звездному миру, и князь вновь казался себе преходящим, хотя подле него лежала Каломела, уже носившая, быть может, в чреве его сына или дочь. Он делал всё нужное для того, чтобы Каломела была сыта и довольна, и не отвечал на вопросы, коими она хотела оправдать новую свою жизнь. Она полагала, что он на верном пути, и он поддерживал в ней это заблуждение, не мешал ей тешиться своей красой. Тело её наливалось, точно зреющий плод, пышущая здоровьем Каломела смеялась, как горный ручей, излучая веселье, беззаботность и веру в то, что нет в мире ничего более важного, чем любовь и размножение.
Однажды ночью князь пробрался в Преслав и с помощью Эрмича раздобыл для неё дорогие одежды, благовонные масла, серебряное зеркало и египетский гребень. Всё более опьяняя её хмелем земной жизни, скрывая пустоту, зиявшую в его собственной душе, он не давал раскаянию проникнуть в ее душу. От Эрмича узнал он, что весною Борил избежал решительной битвы с императором Генрихом, а в Видине вспыхнуло восстание против его власти. Упования и надежды князя устремились к Тырнову, потому что лишь после того, как Борил будет свергнут с престола, сможет он возвратиться с Каломелой в Преслав.
20
Беглый раб веровал в своего еретического бога и ненавидел князя, оттого что у князя не было своего бога и он постоянно искал его. Сибин воображал некогда, что Тихик любит его, не понимая, что восхищение, испытываемое слугой перед силой и красотой князя, относится более к внешней его красоте, нежели к сущности. Сибин пошучивал с ним, и господская слепота мешала ему заметить, что Тихик видит в этих шутках неуважение к себе и не терпит их. Уважение его к князю давно исчезло, ибо невозможно уважать слуг дьявола, — у него остался лишь страх, злоба и презрение, питаемые уверенностью в неотвратимости возмездия в тот час, когда число праведников достигнет числа падших ангелов. Тогда Сатана прогневается и объявит войну праведникам, а те возопиют к Господу. Господь прикажет архангелу затрубить в трубу, и трубный глас этот будет слышен от неба до преисподней. Солнце померкнет, луна уже не будет излучать свет, звезды попадают, земля, море и горы сотрясутся от четырех ветров. Сын человеческий препроводит ангелов своих собрать избранников его со всех концов земли, а нечистым бесам повелит привести к нему все народы, и скажет он: «Приидите вы, говорившие: будем есть и пить и получим должную награду на этом свете». И будут раскрыты книги жизни, и обнаружится в них всякое нечестие. Праведники удостоятся похвал и наследуют царство, уготованное им с сотворения мира, а слуги дьяволовы будут низвергнуты в огнь вечный. Останется в мире одно стадо и один пастырь. Сын божий воссядет одесную Отца небесного, сопричислит праведников к сонму ангелов, облачит их в одежды нетленные, возложит венцы неувядаемые, и не будет более ни глада, ни жажды во веки веков…
Князь даже не подозревал, как исступленно верил Тихик в неизбежность божьего суда, обещанного в Тайной книге. Всё было ясно Тихику на этом свете, потому что он ничего не получил от жизни, и то, что отягощало князя, для Тихика было вожделенной мечтой. Он познавал мир через господ, но не через себя, и служил бы в княжеском доме до обетованного суда божьего, примирившись с мыслью, что князь не примет богомильского учения, к которому он настойчиво его толкал, если бы преследования Борила и побег болярышни не вынудили и его бежать в общину. Болярышня, в приобщение которой к богомильству и он внес немалую лепту, его гордость, живой источник непреходящего восхищения и заветных мечтаний, красавица, которую старая княгиня мечтала сделать женою своего сына, бежала, и Тихик последовал за нею, убежденный, что князь никогда больше не увидит её. Но Сибин неожиданно явился, и Тихик сделал всё, чтобы тот не был принят в общину. Он ещё по своем прибытии представил своего господина апостолу Сильвестру и братии как слугу дьявола и антихриста. Каломела быстро завоевала всеобщую любовь и доверие, апостол Сильвестр причислил её к верным, и Тихик взревновал болярышню к нему. Однако ревность исчезла, когда Каломела надела заплатанную рясу и зажила жизнью возвышенной. Занятый делами общины, умелый, обладающий опытом эконома, полученным в княжеском доме, Тихик забывался в повседневных трудах и сокровенные мечты о Каломеле относил к грядущему, к жизни на седьмом небе, когда она и он, обращенные в ангелов, будут наслаждаться совершенной, божественной любовью. Эти мечты придавали ему силы, побуждали без устали печься о том, чтобы в общине всё шло, как должно. Он верил, что князь возвратился в Преслав, и не подозревал о связях между ним и Каломелой. Но однажды один из братьев — тот, чей нос и рот были разорваны железным крюком, страстный пчеловод, — сказал ему, что, скитаясь по лесу в поисках диких роев, видел охотника в красном платье и болярской шапке. Тогда Тихик стал доглядывать за Каломелой, и ему удалось выследить вторую её встречу с князем и подслушать их разговор. Он видел, как она убежала, закрыв от стыда лицо. Её падение поразило его и повергло в отчаяние, ибо он увидел себя на седьмом небе без Каломелы — она вознесется туда лишь после многих преображений, либо не вознесется вовсе. Сколько чихал он, сморкался и отплевывался, прогоняя злых духов и всевозможные искушения, преграждавшие путь к райским блаженствам! Чтоб обрести их, он был готов даже оскопить себя. И всё это не ради себя одного, но и ради неё! Сокрушенный, ждал он, чтобы Каломела исповедалась в своем прегрешении, но она молчала, молилась, и на лице её читалось раскаяние. Это несколько успокоило его, и он решил, что, если давать ей работу потяжелее, она скорее искупит свой грех. И он находил для неё такую работу — заставлял ходить за больными, помогать женщинам, нянчить детей. Он не спускал с неё глаз и, когда убедился в том, что она не ищет больше встреч с князем, успокоился окончательно. Не раз искушало его желание открыть ей, что её тайна ему известна, спросить, обитает ли князь поблизости или вернулся в Преслав. Но, поразмыслив, он отказался от своего намерения, по собственному опыту зная, что лучше не напоминать грешнику о его прегрешении, коли сам грешник борется с ним. Кроме того, много забот доставлял ему апостол новыми своими догмами. Вначале Тихик принял их с удивлением и восторгом пред божественным озарением, снизошедшим на Совершенного, но затем, убедившись в пагубности их последствий, возроптал. Да и сами поступки апостола озадачивали его и повергали в тревогу. Святой отец заперся в своем покое, заявив, что намерен очистить учение от всех противоречий и опровергнуть средецкого[18] дедца Петра, исповедовавшего скорее манихейство, нежели богомильство. Он-де напишет новое гностическое Евангелие. Для переплета предназначалась шкура молодого бычка, надзираемого особым пастухом, и Тихик, помимо прочих дел, заботился о том, чтобы шкура этого бычка содержалась в чистоте.
