Петр Полежаев - Бирон и Волынский
— И лучше. Ведь рано или поздно, а должно же; теперь от герцога, после отказа, житья не будет. Да и принц вовсе не дурень.
— Не лги, Юля. Принц не человек, а кукла… хуже куклы.
— А разве ты не читала, каким героем выставил его фельдмаршал?
— Не верю я Миниху! В угоду государыне он из каждой курицы готов сделать героя.
Дежурная камеристка доложила о приезде Артемия Петровича Волынского. Приезд кабинет-министра Волынского не был неожиданностью; в последнее время его посещения к принцессе заметно стали чаще и искательнее, о чём, конечно, своевременно было известно и герцогу. Уменье говорить красно, видная, симпатичная наружность, благородство и ловкость выделяли его из круга придворных кавалеров и вполне оправдывали успех у женщин.
Наскоро оправившись, принцесса, хоть с ясными следами недавних слёз, встретила кабинет-министра любезно.
— Ваше высочество, — приветствовал Артемий Петрович, целуя руку принцессы несколько горячо, но с оттенком почтительности, — вы расцветаете с каждым днём.
— Благодарю за комплимент, Артемий Петрович, невесте и должно цвести! — с горькою иронией отвечала Анна Леопольдовна. — Поздравьте меня… я дала слово принцу Антону.
Мимолётное выражение удовольствия быстро пробежало по лицу кабинет-министра.
В то время вся придворная жизнь была окутана интригами, сплетнями, шпионством и наушничеством; но если герцог знал всё бывшее и не бывшее, то, наоборот, был известен и в противоположном лагере каждый его шаг. Герцог думал, что предположение просить руки Анны Леопольдовны было известно только его жене и Чернышёвой, а между тем оно было известно Остерману и Волынскому. Эта новость произвела эффект: Андрей Иванович глубже запустил пальцы в табакерку и громадною щепотью наградил свой нос, а Артемий Петрович, в тот же день, явился во дворец, чтобы лично убедиться в результате.
— Ваше высочество наконец-то осчастливите российскую державу… Позвольте поздравить…
Радостный тон поздравления резко кольнул в свежую рану, раздражил чуткие и восприимчивые нервы.
— Это вы, проклятые министры, наделали, что я выхожу за противного мне человека! — с необыкновенною запальчивостью проговорила принцесса, порывисто вскочив с кресла.
— Изволите ошибаться, ваше высочество. Во-первых, ни я, ни князь Алексей Михайлович, в качестве кабинет-министров, никакого участия не принимали в этом деле, один Остерман ведёт все дипломатические комбинации; а во-вторых…
— Ну, что же во-вторых?
— Во-вторых, ваше высочество, сей альянс имеет в себе многие счастливые комплекции.
— Интересно знать, какие?
— Позвольте, прежде всего, узнать, ваше высочество, почему именно не нравится вам Антон-Ульрих?
— Почему? Почему? вы хотите знать? — раздражительно говорила принцесса. — Потому что принц не человек, а мокрая курица, потому что боится и дрожит перед герцогом, потому что у него нет ни капли самостоятельности, нет твёрдости, потому, одним словом, что я не могу его уважать…
— Во всём, что вы, ваше высочество, изволили поименовать, я вижу, напротив, только достоинства принца. Если он не самостоятелен, то, при дарованиях, твёрдости и других высоких ваших квалитетах, это может только служить к вящему благу, как для вас лично, так и для Российского царства. Если же он опасается герцога, то не опасаетесь ли вы сами, да и кто же не опасается его?
— И вы, кабинет-министр, не стыдитесь так говорить, не стыдитесь сравниться с женщиной, беспомощной девушкой, окружённою врагами и шпионами! О! Если бы я была мужчиною, я показала бы, на что способен человек благородный, любящий правду и ближних!
В эти минуты принцесса была неузнаваема. Густая краска негодования залила ей ярким румянцем щёки, обыкновенно бледные, лоб и шею; глаза, обыкновенно опущенные и скрытые под густыми ресницами, сверкали блеском, смотрели прямо и неуступчиво. Но возбуждение продолжалось недолго. Как вызванное особыми, исключительными, слишком живыми для неё обстоятельствами, но в то же время не сродное с общим складом её характера, оно быстро сменилось совершенным упадком сил. Свежесть сбежала с лица, глаза подёрнулись и почти закрылись. Анна Леопольдовна, по-прежнему беспомощная и слабая, почти упала в кресло, закрыв лицо руками.
Возбуждение отразилось и на Артемии Петровиче, как будто выросшем, как будто сделавшемся другим человеком. Гордо поднялась голова, на щеках проступили багровые пятна, а в придворном мягком почтительном тоне зазвучал твёрдый и резкий голос.
— Всенижайше благодарю, ваше высочество, за урок, но он несправедлив. Придёт время, и, может быть, скоро, когда узнают, что русская доблесть не вымерла, что русские люди останутся русскими, сколько их ни казни… Теперь же я явился к вашему высочеству, — продолжал Артемий Петрович, понизив голос, — не как придворный искатель фортуны, а как друг достойной девушки, доброй принцессы и угнетённой женщины. Будьте осторожны. Раз вы изволили предостеречь меня на рауте императрицы по поводу сказанных на мой счёт клеветных слов Александра Куракина, а теперь я дозволяю себе то же самое повторить и вашему высочеству: будьте осторожны… вы окружены шпионами!
— Я это знаю, Артемий Петрович, — отвечала Анна Леопольдовна, грустно улыбаясь, — но не боюсь… У меня только один друг, перед которым я ничего не скрываю, в котором я больше уверена, чем в самой себе, — и она указала на Юлиану Менгден, — впрочем, мне и скрывать нечего…
— Но это ещё не всё, ваше высочество, — продолжал Артемий Петрович. — Теперь, когда вы отказали в руке своей сыну Бирона и выходите за принца Антона, это шпионство ещё усилится и каждое ваше слово может быть объяснено совершенно иначе. Я должен вам доложить, что герцог получил извещение из-за границы, кажется, от бывшего здесь саксонского посланника графа Линара, предупреждавшее его быть осторожным насчёт принца Антона в каких-то злых умыслах того…
— От графа Линара? — с заметным оживлением переспросила принцесса. — Какое ему дело предупреждать герцога? Как странно, как смешно, герцогу бояться принца Антона! Если бы говорили не вы, я бы не поверила.
Артемий Петрович встал, откланялся и при прощании несколько раз поцеловал руку Анны Леопольдовны.
Бывают в жизни моменты, когда, по-видимому, ничтожное само по себе обстоятельство делается важным, решающим событием, точно так, как долго назревавшая боль вдруг вскрывается в смертельную язву от случайных укола или ушиба. Таким решающим событием для Артемия Петровича было это свидание с Анной Леопольдовной. Резкий упрёк, вылившийся бессознательно из отчаянно бьющегося девичьего сердца, послужил именно тем вскрытием, от которого последующие события получили определённое направление — к печальному исходу для самого больного.
X
Получив согласие, Анна Ивановна заторопилась с приготовлениями к свадьбе племянницы. Хотя к этому событию готовились уже несколько лет, многое выписывалось из-за границы, многое скроилось и приготовилось дома, но всё-таки оказывались то недостаток, то неисправность, то запамятование чего-нибудь или для нового хозяйства или для приличного туалета высокой невесты. Императрица желала с особой пышностью отпраздновать свадьбу любимой племянницы. Может быть, она желала этим великолепием показать народу свой выбор преемницы престола.
Все засуетились и захлопотали. В придворных рукодельных вороха материй и кружев резались и обращались в робы разных фасонов и форм. Одна только невеста не выказывала никакой деятельности и волнения. Напротив, она стала как будто ещё сдержаннее, ещё задумчивее; чаще уединялась она со своей Юлианою, а о чём болтали девушки, знали только они.
Засуетился и вице-канцлер Андрей Иванович, в беспрерывных спорах, посылках и пересылках с императорским посольством. Для достоинства русского двора казалось недостаточным вести такое важное дело с обыкновенным аккредитованным послом, и вот, вследствие настояний Андрея Ивановича, имперский посланник, маркиз Ботто ди Адорно, принял на это время звание чрезвычайного посла, с особым поручением просить руки племянницы русской императрицы для племянника, по жене, римского императора, Антона-Ульриха Брауншвейг-Люнебургского. Но возведение на пост чрезвычайного посла в дипломатических переговорах казалось ещё недостаточным, требовалось показать народу до очевидности важность этой перемены. Находчивый ум Андрея Ивановича сделал небывалое — превратил обыкновенного посла, постоянно жившего в Петербурге, в чрезвычайного посла, нарочно приехавшего из Вены.
Вечером 29 июня 1739 года, что приходилось в субботу, маркиз Ботто ди Адорно выехал из Петербурга в Александро-Невскую лавру, где и ночевал, а на другой день совершил торжественный въезд в столицу, в качестве официального свата.
