Юзеф Крашевский - Калиш (Погробовец)
Воевода Вениамин, каштелян Томислав, чиновники, дворяне собирались, озабоченные лишь защитой страны. Однако вскоре успокоились, узнав наверное, что Мщуй, назначивший своим наследником Пшемыслава, выступил в поход против Генриха, да и Лешка ожидали. Бесчестная измена возмущала всех, не было больше ни доверия, ни безопасности, ни закона, ни уверенности в мире.
Узнав о вторичном пленении князя, Мина вскочила, чтобы бежать во Вроцлав. Ей казалось, что она поладит с Генрихом, как некогда с Рогаткой.
На третий день, добыв денег, она отправилась с несколькими всадниками прямо во Вроцлав, но вскоре вернулась. Ее прогнали прочь, да еще и обобрали.
Узнала она только, что князь сидел в замке отдельно, так как Пробус посадил пленных порознь и держал взаперти, не допуская к ним даже ксендза. В бессильном гневе Мина вернулась обратно.
Судьба княгини не изменилась. Предоставленная издевательствам служанок, которые тем больше ей надоедали, чем терпеливее она переносила, в конце концов дошла до состояния отупения, граничащего с сумасшествием.
Оставшись одна, что случалось часто, так как служанки запирали ее и уходили, в слезах напевала иногда мотивы, напоминавшие юность и няню. Постоянный плач почти совсем испортил ей зрение, и, сев к кроснам, она видела их сквозь туман. Даже молитва ее стала холодной, так как княгине казалось, что Бог не желает ее выслушать.
Мина, которая подглядывала, что с ней, радовалась при виде умирающей Люкерды.
— Сохнет, сохнет! — говорила она. — Душу в конце концов выплачет и умрет… В ней уж жизни мало!
Это была лишь тень недавно еще молодой женщины; никто не мог посмотреть на нее без жалости, кроме тех, которые ее мучили.
Когда Люкерда шла в костел, люди смотрели и предсказывали ее скорую кончину при виде желтого лица, впалых глаз и щек, бледных губ, исхудалых рук; шла она, шатаясь, дышала с трудом.
Сама она ждала лишь скорого конца. Но в палачах жалости не возбуждала. Смотрели на нее, радовались; Мина победоносно улыбалась. Часто останавливалась около заснувшей, наконец, после бессонницы, княгини, присматриваясь, скоро ли перестанет дышать.
Но у юности громадные силы. С величайшим горем, когда оно продолжается, человек может свыкнуться, и страдание его укрепит даже, если сразу не убило.
Случилось то, чего не ждали подстерегавшие ее смерть немки.
Люкерда, пережив первые дни мучений, сделалась к ним равнодушна. Жила она замкнуто в себе, не подпуская ничего, что могло бы изранить опять ее душу.
Смешки негодных прислужниц, их издевательства уже на нес не действовали, дерзкое поведение проходило незамеченным. Среди них проходила как каменная, бесчувственная.
Иногда при виде ее Бертоха чувствовала приступ суеверного ужаса. Думалось ей, что в княгине какая-то непобедимая сила, способная не только защищать, но и мстить.
Мина чуть ли не сходила с ума, так как рассчитывала на верную ее смерть и надеялась остаться здесь единственной госпожой. Все возможные средства были уже исчерпаны; они не знали, что еще предпринять, на что рискнуть.
Плен Пшемыслава считался уже месяцами.
В Познани узнали, что Лешек и Мщуй в отместку за Пшемка огнем и мечом прошлись по окрестностям Вроцлава, но не смогли взять укрепленного замка. Разорение было большое, потери громадные, а Генрих тем упорнее добивался куска земли в виде вознаграждения.
Пшемыслав ничего не хотел давать. Воевода и каштелян, обеспокоенные продолжительным безкняжением, созвали землевладельцев на совещание.
Большинство настаивало, чтобы князь дал часть земли, клятвенно уверяя, что возьмут ее обратно в скором времени.
— Он не захочет, — кричали, — так мы сами пойдем и вернем свое!
Томислав, каштелян, отправился послом во Вроцлав. Это был серьезный муж, не вмешивавшийся в мелкие дворцовые дела. Мина, узнав об его отъезде, побежала просить разрешения присоединиться к посольству, опираясь на то, что уже однажды вызволила Пшемка.
Томислав встретил ее презрительной улыбкой.
— Не ваше это дело, — сказал, — смотрите за пяльцами и прялкой.
— Никогда я этим не занималась, — резко ответила Мина.
— Тем хуже, — возразил Томислав. — Женщиной быть не сумела, а мужчиной не можешь. Да мне и не пристало водить к князю любовниц.
Мина, пристыженная и возмущенная, стала плакать и угрожать, но Томислав остался тверд.
Расстался с ней, заявив, что пусть делает, что хочет, пусть жалуется, но он знать ее не желает.
Каштелян отправился в путь один, хотя Мина направила к нему и других замолвить за нее словечко; но он не хотел и слушать.
По приезде во Вроцлав, пришлось долго стоять у ворот, пока их под охраной, словно пленников, не провели на замок. Нескоро князь Генрих согласился на просьбы и разрешил послу пройти в тюрьму.
Ужасное разорение вроцлавских земель делало его мстительным и жестоким. Лишь когда Томислав уверил его, что сам будет убеждать князя уступить кусок земли, повели каштеляна в комнату, где был помещен измученный Пшемыслав.
Каштелян ожидал, что князь будет удручен; изумился, увидев, что князь очень изменился, но не так, как он думал.
Когда Томислав, стоя у порога, начал высказывать сожаления, Пшемыслав встал и с гордым лицом заявил:
— Не меня жалейте, а эту несчастную страну, которую не только татары, литва и пруссаки терзают, но еще и собственные сыны губят! Наша вина, великая наша вина, что мы утратили единство и с ним силу; надо к нему вернуться или погибнем!
— Не время сегодня об этом рассуждать, — возразил Томислав.
— Сегодня и всегда надо об этом помнить, — горько промолвил князь.
Затем погодя спросил:
— С чем вы ко мне явились?
— С просьбой от наших землевладельцев вернуться к нам; хотя бы ценой тяжелого выкупа, но надо вырваться на свободу… Дороже вы нам, чем какой-нибудь уезд.
Тут, понизив голос, добавил:
— Мы дали рыцарскую присягу, что уезд вернем мы сами, не спрашивая вас…
Задумался Пшемко.
— Сердце мое разорвется, когда буду вынужден подписать такой договор, — промолвил, — но должен! Надо на свободу, чтобы подумать о другом будущем.
Решили дать Рудзскую землю с городом Велюнем, на что соглашались землевладельцы. Томислав отправился к князю Генриху, который хотел получить больше, торговался, но наконец договор был подписан. Силезец потребовал, чтобы ему сейчас же сдали города.
Когда к договору приложили печати, а Пшемко должен был получить свободу, Генрих, как и Рогатка, потребовал, чтобы они расстались примиренные.
Князя вывели из тюрьмы и чуть ли не силком ввели в комнату, где его ждал Пробус.
Последний стоял, опираясь на стол, но не как победитель, а как пристыженный разбойник, поглядывая боком и нерешительно на двоюродного брата, входившего гордо, со строгим выражением лица.
Силезец вскоре опустил глаза. Долго молчали оба.
— Осилили вы меня, — наконец промолвил Пшемыслав, — изменой и пленом; берите же землю, которая вам счастья не даст…
— Иначе… иначе быть… не могло, — ответил, заикаясь Пробус. — Простите меня.
Ему было стыдно, не умел оправдаться.
— Позвольте мне отсюда уйти, — прибавил польский князь, — мириться лишнее. Не по-братски поступили вы со мной, не может мое сердце чувствовать к вам расположение.
— Я вас не пощадил, — шепнул Генрих, — но и моих близких постигла такая же судьба.
Посмотрели друг на друга: Пшемко холодно и презрительно, Генрих слегка испуганно.
— Этой земли, что вы так жадно добивались, — прибавил князь, — некому даже оставить в наследство.
Издали поклонились друг другу.
Пшемко сейчас же сел на коня; окружили его освобожденные дворяне, а Заремба поспешил разузнать у знакомых, что творится в замке.
Ему сообщили, что Орха где-то пропала, а Мина устроилась при княгине, больной и несчастной.
Услышав это, Заремба сжал губы и, не говоря ни слова, ехал в Познань в таком угрюмом настроении, что никто не решался к нему подойти.
IX
Когда Люкерде сообщили, что князь вернулся, она, казалось, не поняла и не вышла к нему навстречу. Слыхала или нет, трудно было заметить по ее лицу.
Бертоха, которая пришла сообщить ей об этом с гримасой, не могла понять, почему она не покраснела, не побледнела.
Не дрогнув, не подняв голову, сидела молчаливая и каменная.
Во дворе Мина шумно приветствовала князя, бросившего ей равнодушную полуулыбку.
Поздоровавшись с воеводой и епископом, Пшемко пошел к жене.
Она сидела за прялкой, бездействуя. Увидев его, встала медленно и держала себя не как жена, а как служанка.
Князь, молча взглянув на нее, испугался этого привидения, так изменившегося, что в нем ничего уже почти не осталось от Люкерды. Остатки молодости исчезли; это было существо, претворенное в бесчувственную статую.
