Софрон Данилов - Красавица Амга
— Чайник на плиту поставь. Раздевайся, кажется, обогрелась немного берлога моя. Ты стихи любишь читать? Зажги-ка вон свечку да подай мне… Там на столе увидишь…
С каждой минутой всё больше недоумевая, Томмот зажёг свечной огарок лучиной из печки, и на столе, заставленном немытой посудой, увидел старый журнал в синей обложке.
— Читал ли ты когда-нибудь этот журнал?
Томмот прочёл: «Саха сангата», журнал якутской художественной литературы, год 1912». Нет, такого журнала Томмот не читал. Он даже не знал, что такой журнал, да ещё до революции, здесь, в Якутске, издавался.
— То-то и оно! — По всей видимости, Ойуров продолжал какой-то не законченный с кем-то спор. — Не знаем ни истории, ни культуры своего народа, зато страсть как любим об этом рассуждать! Да ещё чем больший невежда, тем больший знаток! Прочти-ка мне вот это… — перелистал страницу и ткнул в неё пальцем Ойуров.
— Анемподист Софронов, «Родина». — Томмот послушно взял в руки журнал и прокашлялся:
О, Родина! Родная ширь!Ты, как пленённый богатырь,Лежишь под тяжестью вековУ ледовитых берегов.Но верю я, твой час придёт,Проснётся бедный мой народ,И разлетятся силы мглы,Оковы зла и кабалы.Кто раньше встал, тот громче пой!Счастливый поднимай прибой.Труби, весенняя вода!Пусть содрогается беда…
— Э, парень, не так эти стихи читал Михась Урчусов! Не так… Глаза его горели, голос звенел.
Бедный Томмот поник головой: что поделаешь, если он ничего не знал об этом журнале и если он не умеет читать стихи так хорошо, как Михась Урчусов! Но он, однако, не спешил обижаться. Он понимал, что старик Ойуров долго-долго носил в себе какую-то большую боль (не такую ли большую, с которой Томмот пришёл к нему сам?), и спокойно ожидал, во что выльется их разговор.
— А знаешь ли ты Анемподиста Софронова, который десять лет назад это стихотворение написал? Не знаешь… А он сейчас участвует в организации отряда против Пепеляева. Михась робел перед ним, говорил — мне бы хоть частичку его таланта. А сам талант был! Такой гражданский талант, ищи — не сыщешь…
Не смея поднять глаз на разгорячившегося удручённого старика, Томмот сказал:
— Я знаю, что похоронили сегодня Михася Урчусова. Скажите ещё что-нибудь про него.
Тут и хозяин в свою очередь немного смягчился.
— Чайник вскипел!
На полке, в заиндевевшем углу он отыскал ломоть чёрного хлеба и несколько кусочков варёного мяса, сдвинув локтем миски-склянки на край стола, положил еду на чистое место и, подумав, вышел за дверь. Вскоре он вернулся с кусочком масла на блюдечке, поставил на стол позеленевшую жестяную кружку, гранёный стакан и, натянув рукав на ладонь, переставил кипящий чайник с плиты на стол.
— Чай пить будем! — С кусочка кирпичного чая он состругал в кипяток заварку и шумно помешал ложкой. — Садись-ка, раз в гости пришёл. Про Михася спрашиваешь? Так вот. С особым заданием он был послан на восточный берег и не вернулся. Вчера нам привезли его мёрзлый труп, нашли его в сугробе по Амгинскому тракту. Лошади на тебеневке вырыли его из-под снега. Когда и кто убил парня, неизвестно, но дай срок, узнаем, всё узнаем! Вот так и погиб на «безопасной» работе в ГПУ чекист Михась Урчусов…
Томмот понял, что последние слова адресовались ему: старик всё помнил, ничего не забыл.
— Люди всё убывают, а работы всё прибавляется. Поешь-ка вот, вижу, голодный, с утра, поди, не ел. А работы всё прибавляется… Не пора ли тебе, мой друг, приступить к работе?
Вот так попросту и сказал Ойуров, как видно, он не сомневался в том, что парень обязательно придёт в ГПУ. Томмот смутился, но постарался скрыть это. Сейчас, после смерти Михася Урчусова, не скажешь про ГПУ, как про место, где протирают штаны. Однако и о желании своём он тоже не мог заявить: вряд ли в сотрудники ГПУ примут человека, который потерял революционную бдительность…
— Дела сложились у меня нехорошо, — признался Томмот. — Теперь, пожалуй, вы и сами меня к себе не возьмёте.
— А в чём дело? — без особого удивления поинтересовался Ойуров. — В беду какую попал?
Томмот отставил в сторону недопитый стакан и во всех подробностях рассказал злополучную историю с Кычей.
— Как фамилия твоей девушки?
— Аргылова.
— Дочь известного бая?
— Да.
— Та-ак… Действительно, уехала она к своим. Слыхать, уже доехала. Хамначчит отца её привозил в город грузы по развёрстке ревкома, а обратно увёз, как видно, её. Несколько дней назад наши патрули останавливали повозку, в которой, как говорят, была больная женщина. По-видимому, это и была твоя Кыча. Старший брат её Валерий арестован — ты знаешь об этом?
— Нет…
— На похоронах двух убитых красноармейцев был?
— Да.
— Выяснилось, что убил их Аргылов.
— О-о!
— Вот тебе и «О-о!». Девушку винить не торопись, оснований пока нет. Но что пришёл ко мне сам — за это спасибо. Хотя обо всём, что ты рассказал, я уже знаю, ничего нового для меня ты не сообщил. Между прочим, соседи Ыллама Ыстапана дали показания, что Кыча была увезена связанная.
— Как связанная?
— Удивляться тут нечему. В рот — кляп, связали, бросили в сани — всего и дел. Но соседи могли и ошибиться. Правда, непонятно, почему она не подала никакого знака нашим патрулям, когда они остановили сани на дороге. Сказать что-нибудь определённое пока затруднительно. А брат её несомненно враг, и лютый враг. До сих пор на допросах ни слова.
«Арестован брат Кычи… — лихорадочно сопоставлял факты Томмот. — А может, она потому и ударилась в побег, что узнала об аресте брата? Или правда, что она о брате не знала? А вдруг она тайком встречалась с ним? Допуская, что Кычу увезли силой, старик всё же сомневается, и резонно: как это взрослый человек может позволить себя увезти силой? Друзья твои не знают ещё об аресте Валерия Аргылова. Узнают — не жди пощады…»
— Дело серьёзное, — сквозь табачный дым вглядывался в Томмота Ойуров. — Но казнить себя заранее тоже не торопись. Исказнишься попусту — да будешь потом мучиться ещё и оттого, что зря мучился. Попади она к белым и по своей воле, твоя вина лишь в том, что ты ей доверял. Ну, а если её увезли силой, я тебя не стал бы особенно винить, просто слегка поругал бы. Не за доверие, а за то, что товарища покинул в беде, не пришёл на помощь. Звать человека к добру, тянуть его к свету — совсем не вина. Уводить от добра — вот вина…
— Виноват, что не помог ей… — с недоумением пожал плечами Томмот. — В чём? В побеге, что ли?
Допив свой чай, Ойуров стал покачивать на пальце пустую кружку. Жар в печке убавился, от заиндевелых углов и от двери заметно потянуло холодом.
— Не в побеге, а в том, чтобы и мыслей не было о побеге. Легко отвадить человека, отказаться от него, когда ошибётся. А ты не упусти его! В молодости у меня случай был похожий! Хорошая есть у нас пословица: «Старца носи с собой в суме и спрашивай совета». Расскажу я тебе, пожалуй. В ту пору я был, как и ты, девятнадцатилетним, и была у меня любовь, девушка, с которой учился, священника нашего дочь. И вот настало время, пошёл я к попу в дом — сватать его дочь. Поп и слушать меня не стал — выставил за дверь. А возлюбленная, давшая мне обещание настоять на своём, почему-то стояла молчком. Мне даже показалось, что она одобрительно кивала головой, когда отец орал на меня. С тех пор, считая себя уязвлённым, я с нею не захотел видеться. А чтобы рассеяться, нанялся я к одному купцу писарем и подался на Север, в устье Лены. Возвращаюсь оттуда и узнаю, что любовь моя вышла замуж за сына бывшего князька нашего наслега. Ладно. Проходит эдак лет десять, я уже начинаю забывать, что было, как вдруг нынче летом ко мне на службу заходит женщина. Оказалась она. Конечно, подобрела, потолстела. Зашла и — в три ручья. Взяли отца, а он ни в чём не виноват, говорит. Спаси его, молит. Не виноватых мы не трогаем, говорю. Будет доказана его непричастность, освободят. А она никак не уймётся, вспоминает прошлое, дружбу нашу, да ещё начала меня корить: мол, оставил тогда меня одну, а сам удрал. Говорит, выдали её замуж почти насильно, сопротивлялась она отчаянно. Если б ты не покинул меня тогда, может быть, жизнь ко мне повернулась иной стороной — вот как говорит. Как мне рассказывали, она собиралась в побег на Север, вслед за мной. Я разжалобился, пообещал поинтересоваться делом её отца. Это обещание она, кажется, поняла тогда по-своему, ушла сильно обрадованная. Я сдержал слово, расспросил людей, занимавшихся делом того попа. Старик оказался из самых ярых. Зять его, то есть муж моей первой любви, был в белобандитах, сам поп сотрудничал с белыми, по его доносу были расстреляны трое ревкомовцев. Поп по приговору ревтрибунала был расстрелян, о чём было напечатано в в газете «Ленский коммунар». На другой день на улице навстречу мне та женщина, она меня подкарауливала. Как увидела, подскочила ко мне и плюнула в лицо. «Это за отца, это за твою помощь! — кричит. — Отца расстреляли, а теперь расстреливайте меня!» Чекисты тоже люди, имеют нервы. Не помня себя, схватился я за кобуру, да опомнился. Так и состоялась моя встреча с первой любовью. Теперь уже мало надежды, что взгляды её изменятся. Ненависть — очень стойкий яд. Боюсь, откровенно говоря, третьей встречи с ней — чего доброго, или в тюрьме, или в комнате трибунала. Не дай бог мне такого! На первый взгляд, во всём вина её. Но потом, рассудив, во многом я обвинил и себя. Если бы в своё время я сдуру не ударился в побег, а стал бы отстаивать свою любовь, её судьба действительно могла бы стать иной. Может, другие меня и не обвинят. Но есть самый неумолимый судья — это твоя же совесть. От этого суда никуда не уйдёшь и нигде не скроешься.
