Вера Крыжановская - Мертвая петля
– Боже мой, Жорж, что такое случилось у Льва Менделевича, раз вы все полетели к нему? Из глупой болтовни Прокофия и Василисы я ровно ничего не поняла, – спросила княгиня за жарким, не будучи в силах сдержать своё любопытство.
Пасмурное лицо князя вдруг побагровело. Кипевшее в нём бешенство, ненависть и презрение прорвались вдруг, пересилив обычную сдержанность и хладнокровие.
– Случилось то, что пархатый еврей осмелился бить свою жену. Он забыл, этот… мерзавец, с кем имеет дело.
Княгиня побледнела, почувствовав ненависть, звучавшую в голосе мужа, и презрение, дышавшее во взгляде. Кроме того, он говорил по–русски и при людях, из которых один был Прокофий, а это уже и для неё было оскорбительно.
– Я ничего не понимаю из твоей ругани, – дрожавшими от злости губами сказала она, – но догадываюсь, что у молодой четы вышло какое–нибудь маленькое недоразумение, которое постарались раздуть в большой скандал. Лев Менделевич – слишком благовоспитанный, интеллигентный человек, чтобы позволить себе какую–нибудь грубость.
Князь разразился громким смехом.
– Лейзер благовоспитанный, интеллигентный человек?! Ха, ха, ха! Желал бы я знать, где это он воспитывался и учился хорошим манерам? Ты, должно быть, смеешься, говоря такие глупости! – По правде сказать, эта полоумная Лили за чем шла, то и нашла. Когда благородная, порядочная девушка унижается до того, что выходит замуж за такого хулигана, так он может хлестать её по щекам каждый день, это вполне заслуженно.
– Я попрошу тебя умерить твои выражения в моём присутствии. Твои нападки слишком откровенны, – глухо проговорила Зинаида Моисеевна, и лицо её покрылось красными пятнами.
– Посоветуй лучше своим сородичам умерить свою наглость и вести себя осторожнее. У народного долготерпения есть тоже свой предел!
Князь бросил салфетку, оттолкнул стул и ушёл из столовой, не кончив обеда.
Дамы тоже встали, и Зинаида Моисеевна, схватив падчерицу за руку, увлекла её в будуар.
– Ради Бога, Ninon, объясните мне, что случилась. С Жоржем говорить нельзя.
– Советую вам, Зинаида Моисеевна, поехать убедиться собственными глазами, как Лейзер обращается со своей женой. Может быть, он всё ещё пирует со своими приятелями, столь же «интеллигентными» и «благовоспитанными». Для меня же сегодняшнее посещение господина Итцельзона было чрезвычайно поучительно. Я имела случай полюбоваться им в очаровательном неглиже. Ох, в жизни я ничего подобного не видела. Рваные туфли, свисшие носки и засаленный лапсердак, а под ним… Фу, какая мерзость!.. Во всяком случае, полезно знать, каковы достойные сыны Израилевы в домашнем быту, когда они снимут фрак, белый галстук и личину «порядочного» светского человека. Я сейчас представляла себе, как должен быть обворожителен в таком «семейном» костюме ваш прекрасный, неотразимый Енох Данилович.
Она громко расхохоталась и убежала из комнаты.
Озадаченная и взбешенная Зинаида Моисеевна задумалась. Она начинала понимать, что случилось, должно быть, действительно что–то необычайное. Но раздумье длилось недолго и, приказав подать экипаж, она поехала прямо к Еноху, которого вызвала в швейцарскую запиской, говоря, что должна ему сообщить очень важное известие.
Банкир был дома и тотчас же спустился. Кузина сообщила ему о случившемся происшествии в словах Нины.
– Я очень боюсь, что этот болван вёл себя как настоящий грязный жид и вызвал скандал, затушить который будет нелегко. А самое худшее – он страшно повредил тебе во мнении Нины, – с негодованием закончила княжна.
Аронштейн покраснел, услышав насмешки Нины на его счёт, и его чёрные глаза мрачно сверкнули.
– Каналья! Ну, уж поплатится Лейзер за свои безобразия, – проворчал он. – Подожди меня, Зина. Я только возьму шляпу, и мы вместе поедем к Итцельзонам. Надо дознаться, что там именно произошло.
По приезде, Зинаида Моисеевна прошла прямо в спальню, слабо освещенную ночником, и нежно склонилась над больной, но та не узнала её. Горя, как уголь, Лили беспокойно металась по постели и бессвязные, вылетавшие у неё слова относились, очевидно, к пережитой, непристойной сцене с мужем. Перевязанные голова и рука и пестревшие на лице следы ударов красноречиво свидетельствовали о жестокости Лейзера и пробудили злость в душе княгини. Она с участием расспросила сестру милосердия, обещала помочь ходить за больной, а затем перешла в кухню, где Роха и Фрейда в страхе и тревоге перешёптывались.
Княгиня учинила им тотчас строжайший допрос.
– Вы слыхали, что Лейзер колотил жену? У вас тут в кухне торчит гоя, которая могла разнести сплетни по всему городу и, вероятно, донесла обо всём в дом князя, а вы сидите, уши развесив, вместо того, чтобы разнять их и прекратить эту мерзость?! Ведь вам, кажется, платят за то, чтобы вы мне доносили, как Лейзер относится к жене, и не позволяет ли себе в отношении её какой–нибудь грубой выходки? А тут чёрт знает, что случилось, а вы меня даже не уведомили!
Бац, бац! – Несколько крепких оплеух сбили парик с головы Рохи и разукрасили багровым румянцем щеки Фрейды. Но ни та, ни другая не издали ни звука и давали себя бить, покорно понурив головы.
Взбешенная Зинаида Моисеевна перешла затем в кабинет Лейзера, где был и Енох.
Произошло, очевидно, бурное объяснение. Аронштейн стоял мертвенно–бледный, его трясло, и зубы у него стучали, как в лихорадке. Лицо Лейзера пылало, волосы были всклокочены, и он с убитым, приниженным видом стоял, как подчинённый, перед богатым и властным соплеменником.
Выслушав рассказ Зинаиды Моисеевны, Енох упал в кресло, пораженный; но это состояние оцепенения быстро миновало. Дрожа от злости, он снова бросился на Лейзера, грозя ему кулаками.
– Подлая свинья! Как посмел ты не только сам бить свою жену, а ещё допустил посторонних колотить её ногами? Разве ты не получил точного приказа всегда держаться с ней, как в гостях: быть прилично одетым, нежным, предупредительным, чтобы твоя жена потом всюду пела тебе гимны и считала себя счастливейшей женщиной? А ты, поросёнок, вместо этого, бегаешь немытый, лохматый, в падающих кальсонах, рваных туфлях, засаленном лапсердаке, и от тебя за версту разит чесноком. Смотреть на тебя противно. Но погоди! Раввин разберет твои проделки и уж пропишет тебе ижицу. Ты сейчас же поедешь со мной к нему.
Услыхав про раввина, Лейзер побелел как полотно, но всё же молча надел пальто и уехал с Аронштейном.
Зинаида Моисеевна сказала, что остаётся ухаживать за больной. Раввин был богатый хлеботорговец, старик строгого вида. С Аронштейном он был, по–видимому, в наилучших отношениях и выслушал его рассказ с явным неудовольствием.
– О чём ты думал, болван, бессовестно нарушая данные тебе приказания? – спросил он, сурово смотря на Лейзера. – Или ты думаешь, что кагал даром тратил средства, чтобы из тебя вышел артист? Тебя всячески рекламировали, чтобы выдвинуть в первый ряд, разрешили крещенье, чтобы ты мог жениться на богатой девушке гоев и служить выполнению плана, важность которого ты даже не понимаешь. Не забывай, смотри, что те, кто тебя возвеличили, могут тебя и уничтожить и непременно это сделают, если ты посмеешь не слушаться. Мы развенчаем твоё дарование так же, как прежде восхваляли тебя, а твои махинации с деньгами жены предадим гласности. Мы разорим и раздавим тебя!..
В ужасе, совершенно подавленный, Лейзер со слезами стал просить прощения, обещая слепо повиноваться всему, что прикажет ему «святой» кагал.
Раввин долго не соглашался, сурово вычитывая Лейзеру все его прегрешения. Наконец, он отчасти смягчился, т.е. обещал не губить его; но, чтобы тот вперёд помнил свой проступок, приговорил к следующему наказанию.
На другой же день Лейзер должен был внести в их благотворительную кассу тысячу рублей, а во–вторых, – поститься месяц на дому, съедая в сутки одну селёдку и фунт хлеба, воды же сколько угодно; но вместе с тем, он обязывался уплачивать всё время по десяти рублей штрафа; в третьих, следовало безотлагательное объяснение с Майером, сторожем и «экзекутором» синагоги. Енох пожелал сопровождать раввина и виновного в погреб, где Лейзеру и было всыпано тридцать «горячих», с наставлением терпеть в наказание молча, если не желает получить двойную порцию. Разумеется, после этого, он на всю жизнь поклялся не поддаваться неуместному гневу.
Хаим же и Гендель за то, что в чужой семье сунулись не в своё дело, приговорены были каждый к сторублёвому штрафу, трёхдневному заключению в погреб, на хлебе и воде, и десяти ударам розог. Следовавшее затем время шло в семье князя довольно однообразно. Все жили под каким–то гнётом. Одна лишь Зинаида Моисеевна продолжала устраивать базары и благотворительные вечера, да рыскала по госпиталям и приютам в погоне за популярностью.
Болезнь Лили тянулась почти два месяца, но и встав с постели, она чувствовала себя слабой, нервной, страдала головными болями и долго не могла совершенно оправиться. Характер её тоже сильно изменился, и в бледной, худой, молчаливой и задумчивой молодой женщине трудно было узнать некогда весёлую и жизнерадостную болтушку Лили.
