Иосиф Опатошу - 1863
Глава первая
Граф Комаровский
Первого марта после полудня помещичьи сани с двумя пассажирами пересекли границу в Бадане. Поля, тянувшиеся по обеим сторонам дороги, сменились лесом. К вечеру сани остановились.
Вокруг избы, обшитой тесом, царила суета. Разгоряченные лошади не могли стоять на месте, они расшвыривали копытами снег и крутили мордами в упряжи. Шея потянулась к шее, и жеребец укусил кобылу. Заливистый смех раскатился между деревьями, пронесся где-то по пустым полям, где живет нечистый, и отозвался страхом и беспомощностью.
Люди приезжали, уезжали, стараясь не шуметь, протоптанная дорожка к избе блестела темным серебром. В избе у маленького стола над картой склонился граф Комаровский. Из-за холода он не мог долго сидеть на месте. Время от времени он поднимался из-за стола, шагал взад-вперед, и его тело немного согревалось, а темные мысли становились светлее.
Комаровский провел здесь уже три недели, занимаясь поставкой рекрутов для новой армии Лангевича.
Он устал. Много дней подряд он работал по восемнадцать-двадцать часов в сутки, стараясь ничего не упустить, сердился, что ничего не готово, и если бы не верил в чудо, то давно уехал бы из леса.
Сам будучи солдатом, Комаровский понимал, что плохо спланированное выступление двадцать второго января провалилось.
Сотни пунктов, в которых поляки, согласно плану, атаковали русских, в одно мгновение на его глазах были потеряны. Везде одно и то же: заброшенные города, деревни. Ни душевного подъема, ни четкого плана. Каждый командовал своими солдатами по своему разумению. Оставалась надежда только на Плоцк. Все-таки там был Падлевский со своими идеями о великой Польше. Поэтому о других населенных пунктах просто-напросто позабыли.
Первую ночь восстания Комаровский уподоблял в своих мыслях огромному орлу, который сражался что было сил. Потом он утомился и в изнеможении упал на землю.
Комаровский немного согрелся. Он уже не чувствовал себя солдатом, не сидел в холодной избе и забыл, что на дворе первое марта и не сегодня-завтра он окажется у Лангевича. Перед его мысленным взором вставали польские земли. Он больше не смеялся над сотней фантазеров, мечтавших о том, что темной ночью двадцать второго января русские офицеры, сочувствующие Польше, раздадут солдатам холостые патроны. Он забыл, что городские и сельские жители разобщены, и, как тысячи его единомышленников, был исполнен смешных и наивных мечтаний вроде таких, что жердь начнет стрелять, коса пойдет в атаку, а охотничье ружье будет метать ядра.
Выстраданные идеи миллионов поляков настолько овладели его сознанием и придали ему сил, что измученный голодом и недосыпанием Комаровский чувствовал себя молодым. Голубые глаза, светлая борода, красивые белые зубы — его вид наполнял холодную избу радостью.
В дверь постучали.
Очнувшись, он остановился посреди комнаты, положил руку на пистолет, вспомнил, что должен отправить последнюю партию в Гощу, и крикнул:
— Войдите!
Комаровский расцеловался с Мордхе и с Вержбицким и сердечно приветствовал их:
— Проходите, пожалуйста!
Он поставил на стол бутылку водки, достал тарелку с колбасой:
— Грейтесь, панове! Были трудности на границе?
— Все в порядке.
— Кагане предупредил меня, что вы должны приехать.
— А где он?
— Он в Гоще. Завтра, с Божьей помощью, мы тоже там будем.
Мордхе выпил, закусил колбасой, и, когда немного согрелся, ему вдруг стало не по себе.
Его охватила грусть, он замолчал, и чем больше он старался понять, что с ним происходит, тем больше путались его мысли.
У окна остановился всадник. Вскоре в двери появился пожилой мужчина в фуражке с закрученными вверх усами. Лицо было искажено от мороза, глаза слезились.
— Где хлопцы, Стах? — спросил Комаровский.
— Несчастье, пане полковник, несчастье!
— Что случилось?
— Священники не хотят отпускать грехи.
— Что? — Голубые глаза графа вспыхнули.
Мордхе никогда раньше не видел, чтобы Комаровский так смотрел. Путаница в его голове превратилась в петлю, которая с легкостью развязалась. На мгновение его жизнь вспыхнула, затем погрузилась во мрак, и в темноте высветился образ Фелиции. Где она теперь?
Перед глазами проносились льдинки, далекие незнакомые звуки окружили его и шептали, что это игра с дьяволом, что враг наступает со всех сторон и что оружие надо держать наготове.
Мордхе старался заглушить эти звуки, утопить их в собственной крови, в крови тысячи других поляков, пожертвовавших собой ради Польши.
Он страдал, что не верил в собственные силы, злился на отсутствие стойкости, стыдился навязчивой мысли, твердившей: некому будет даже сообщить родителям, где он лежит.
Мордхе схватил бутылку, стал пить прямо из горлышка и услышал слова крестьянина:
— …Пане полковник, это моя вина… хлопцы попросили отвезти их в церковь. Сказали: «Мы идем воевать, никто не знает, доживет ли до завтра, хотим исповедаться, хотим, чтобы священники отпустили нам грехи».
— Хорошо, отвези их в церковь!
— Я отвез, пане полковник.
— Так чего тебе надо?
— Священники не хотят отпускать грехи.
— Почему?
— Я не знаю. Они твердят, что настоящим католикам нельзя идти воевать.
— Так где же они? — Голубые глаза снова полыхнули, как спички.
— Не хотят уезжать из церкви, говорят, что без отпущения грехов никуда не пойдут.
— Позвольте мне, граф. — Вержбицкий задрожал от негодования.
Не дождавшись ответа, он схватил Мордхе за руку, и все трое вышли из избы.
Они сели на лошадей, Стах показывал дорогу. Вержбицкий то и дело проверял пистолет:
— Я их расстреляю! Всех расстреляю! Сравняю церковь с землей!
Стах ехал впереди, привставал в седле, он срезал дорогу, присвистывал, крутил замерзшие усы. Его смущало, что он, улан 1831 года, едет вместе с двумя сопляками, которые наверняка принимают его за городского сапожника.
Он поравнялся с Мордхе и Вержбицким и резко сказал:
— Мы устраиваем засады, нападаем на врага, словно убийцы… А как выглядят наши солдаты? Как попало… Вытаскивают крестьянина из кровати, дают в руки косу — иди воюй!
— А в тридцать первом году было по-другому? — улыбнулся Мордхе.
— Э, пане, пане, в то время мы ни в чем не уступали врагу, мы шли в бой с песней… Наши мундиры, кони — все сверкало! А теперь мы болтаемся по полям, по лесам, как цыгане, и уж если заноем, так у солдат сразу руки опускаются. Тогда было лучше, панове, веселее…
В стороне, среди дубов показалась церковь. За ней тянулись беленые дома, заснеженные кресты маленькой церкви вырисовывались на сером небе.
Народ у входа посторонился и пропустил всадников.
Вержбицкий передал поводья Стаху и скрылся вместе с Мордхе за железными воротами церковного двора.
В темной церкви царила суета. Молодые крестьяне стояли на коленях, упрашивая упрямых священников и церковную братию, целовали их длинные рясы. Другие, видя, что ничего не помогает, угрожали:
— Мы отсюда не уйдем!
— Мы идем сражаться за Польшу!
— За нашу страну!
— Мы хотим исповедаться!
— Пусть ксендзы сжалятся!
— Я оставил жену и детей!
— Вы должны отпустить нам грехи!
— Вы должны!
Мордхе смотрел на измученных священников, на дородную лицемерную церковную братию, которые стояли среди толпы с вытаращенными глазами, наставляли паству и призывали крестьян разойтись.
Вержбицкий подошел к священникам, словно тень:
— Что ж вы делаете, святые отцы? Польский народ вас никогда не простит, никогда! Это преступление!
— «Не убий» — одна из десяти заповедей, — перекрестился высокий изможденный священник с большими голодными глазами.
Со всех сторон остальные подхватили его слова:
— Не убий!
— Не убий!
— Не убий!
Эти два слова, выплывшие из темного угла, закачались над головами, словно тяжелый колокол, и церковная братия повторяла их, как тайное заклинание, способное защитить от несчастья.
Один священник, маленький, толстенький, с полным свежим лицом, засунул большие пальцы за слабо затянутый пояс, внимательно поглядел на остальных братьев, будто антиквар, осматривающий старую картину, и его гладкая речь полилась внушительно и уверенно:
— Какое отношение имеем мы, духовные лица, к государству? Если сейчас есть надежда, что католицизм станет мировой религией и получит власть над миром, то они со своей свободной Польшей разрушают эту надежду. Товяньский прав, выступая против горячих голов! Какое место займет Польша среди таких монстров, как Россия, Германия и Австрия? Прежде чем Польша встанет на ноги, ее снова разорвут на части! Да, выступить во имя католицизма, это мне понятно! Чтобы сто миллионов русских стали католиками! Но им захотелось свободной Польши, чтобы ею правил какой-нибудь невежда! Мы, духовные лица, должны и будем этому противостоять!
