Луиджи Малерба - Итака навсегда

Все мы умеем притворяться, и нередко ложь бывает уместной и чистой, но я прибегаю к ней только по необходимости, а не из удовольствия лгать, как Одиссей. Когда я услышала, что какой-то бродяга, прибывший на Итаку неизвестно откуда, расписывает приключения, пережитые им на Крите, в Трое и Египте, причем всякий раз по-разному, то, еще не видя его, подумала, что это, вероятно, Одиссей. Мужчины не менее тщеславны и болтливы, чем женщины, но кто другой может так часто и подолгу распространяться обо всех своих похождениях, постоянно придумывая новые подробности? Самое удивительное, что он сам в конце концов начинает верить в свои россказни.

А сейчас Одиссей сидит передо мной в своей старой, вынутой из сундука одежде, в этой слишком тесной тунике, которую он попытался спрятать под пурпурным хитоном. Телемах сразу заметил, что старая туника Одиссея узка в плечах, но, конечно, не придал этому значения.

— За столько лет, — сказал Телемах, — Одиссей стал крупнее и из-за физических нагрузок, и из-за возраста: так бывает со всеми мужчинами, и не стоит удивляться тому, что одежды ему тесны.

Я заметила, что Телемах, говоря о своем отце, называет его Одиссеем то ли из уважения, то ли чтобы подчеркнуть собственную уверенность и развеять мое недоверие.

Я не стала отвечать Телемаху еще и потому, что мой голос мог бы выдать волнение, сжавшее мне горло при виде Одиссея, облаченного в платье, которое он носил двадцать лет тому назад. Был момент, когда я чуть было не уступила своим чувствам и не бросилась обнимать его и целовать, но я сумела взять себя в руки, потому что теперь в моей памяти постоянно живет нанесенная мне обида. Одиссей заслуживает наказания от терпеливой, великодушной, мягкой Пенелопы. Он за один только день уничтожил всех моих женихов, зато куда дольше придется ему сражаться за любовь обиженной Пенелопы.

Мое положение становилось почти невыносимым. Я не знала, куда смотреть, что говорить, чтобы нарушить это ужасное молчание, как скрыть дрожь рук. В конце концов я сказала, что пришло время обедать и подавальщики готовы принести еду на стол.

Одиссей смотрел на меня, силясь улыбнуться и прочесть в моих глазах нечто такое, чего в них не было, потому что сердце мое, как верно заметил Телемах, стало действительно твердым, словно камень.

Одиссей все время поглядывал на мое ожерелье из лазурита, но не осмеливался спросить о нем. Он твердо знал, что в момент его отъезда такого ожерелья не было среди моих драгоценностей. Откуда же оно взялось? Нетрудно было заметить, что ожерелье беспокоило его, так как могло быть знаком моей измены, но в то же время подтверждением того, что я не верю в возвращение своего супруга, в противном случае я не выставила бы его напоказ.

Во время еды Одиссею пришлось опровергнуть свои измышления о приключениях в Египте, так же как и прочие истории, которые он рассказывал, будучи в облике нищего. Этим он поставил в затруднительное положение даже Телемаха. Из-за моего упорного нежелания признать Одиссея у сына тоже начали возникать некоторые сомнения. Уж если я с таким упорством и убежденностью не признавала мужа, мог ли он, совсем не помнящий отца, быть уверенным, что это Одиссей? Достаточно ли знать устройство дома, уметь обращаться с луком и иметь шрам на ноге, чтобы быть признанным настоящим Одиссеем? Мир велик, и в нем так много сильных мужчин, способных согнуть лук.

Бедный Телемах, какую неуверенность заронила я в его душу своим поведением! Мне так успешно удалось скрыть радость, которую я испытывала, видя Одиссея рядом с собой за столом, что обед прошел почти в полном молчании, а у Одиссея, должно быть, еще вызывала беспокойство вся возникшая в зале атмосфера, в которой смешались и его подозрения, и мой обман, и запах пролитой крови, еще не выветрившийся, несмотря на мытье и окуривание серой.

Как отвратителен этот сладковатый запах человеческой крови! Даже серный дух не перебил его, или, может, мне это только казалось? Но ведь и самовнушение действует на наши чувства. Запах крови, настоящий или воображаемый, лишил аппетита и меня, и Одиссея, и Телемаха, которые едва притронулись к обильной еде, выставленной подавальщиками на длинном столе.

Одиссей

Прежде чем отправиться спать, мы посидели перед горящим очагом за красивыми кубками с вином для меня и Телемаха и с липовым отваром для Пенелопы. Телемах показался мне обеспокоенным. Он долго приглядывался ко мне, а потом вдруг поднялся и отошел, якобы для того, чтобы повесить свой лук и меч, которые служанки положили на скамью в одном из углов большого зала. Но это был просто предлог, потому что он подозвал старую Эвриклею и стал тихо говорить с ней, явно надеясь услышать от нее слова, которые умерили бы его тревогу. А может, он решил оставить нас с Пенелопой наедине в надежде, что мы развяжем наконец узлы, мешающие ей признать меня?

Я сидел перед молчащей Пенелопой и старался найти в памяти какую-нибудь тайную примету, по которой она могла бы меня узнать. У стен Трои все говорили о своих женщинах. Это были рассказы, откровенности которых способствовали темнота биваков и одиночество. Я тоже говорил о Пенелопе, описывал ее внешность, ее тело, вспоминал цвет и длину ее волос, упругие и чувственные груди, глубокий пупок в центре нежного живота и даже более потаенные местечки, скрытые под густой порослью волос, родинку над коленом, которая всегда притягивала мой взгляд, когда обнаженная Пенелопа лежала на постели. И вот теперь я пытался вспомнить, где именно была родинка, о которой я рассказывал своим товарищам, — над правым коленом или над левым, но богиня Мнемосина отвернулась от меня.

Как я ни старался, мне не удавалось вспомнить, на какой ноге была эта родинка. Заговорив о ней с Пенелопой как о тайне, которую знал только Одиссей, я смог бы угадать правильно, но с тем же успехом и допустить ошибку, которая стала бы для меня роковой. Я уже почти было решился рискнуть, но потом отказался от этого намерения, боясь оказаться в глазах Пенелопы подлым обманщиком.

Ужасная пустота и глубокая тишина воцарились, когда мы с Пенелопой остались одни. Неужели нам нечего было сказать друг другу? Но когда Телемах вернулся и сел рядом с нами, в моей смятенной памяти забрезжила еще одна деталь, позволявшая признать во мне Одиссея.

Наше ложе я сделал сам из ствола и ветвей вросшей в стену дома старой оливы, когда после рождения Телемаха мы решили пристроить новые комнаты, в том числе и спальню для нас с Пенелопой. Я сам обрубил топором, а потом заровнял рубанком ветви большой оливы, достигавшие верхнего этажа. Таким образом, наше ложе держалось на этих ветвях, которые я обработал с помощью одного опытного столяра. Все это я рассказал Пенелопе в присутствии Телемаха: вот оно, доказательство того, что я знаю дом со всеми его секретами.

— Твой рассказ соответствует действительности, — сразу же отозвалась Пенелопа, — но это вовсе не означает, что ты — Одиссей. Мне известно, что Одиссей перед всеми похвалялся этим своим творением и наверняка рассказывал о ложе ахейским воинам во время долгой осады по ночам, которые они проводили в беседах в ожидании нового дня. Разве ты не говорил, что тоже слушал его рассказы? Мы знаем, что Одиссей разжигал большой костер и, усадив вокруг огня своих товарищей, рассказывал им об Итаке, о своей охоте на диких кабанов, о шраме, об огороде, возделываемом отцом его Лаэртом, о стадах свиней и о дубовых рощах, где так много желудей. Ну и конечно же — о своем доме, о ложе, построенном собственными руками, и о Пенелопе. Рубец же, который ты предъявил нам как опознавательный знак, можно увидеть у многих мужчин, к тому же, помнится мне, он был у Одиссея на правой ноге, хотя няня Эвриклея утверждает, что кабан пропорол его левую ногу и шрам у царя Итаки на левой ноге, как у нашего гостя. Не знаю уж, что достовернее -мои воспоминания или воспоминания очень старой няни с ослабевшей памятью.

Истина зыбка и расплывчата, как морская волна, и каждое мое воспоминание Пенелопа упорно отрицала, сразу находя доводы, ставящие мои слова под сомнение. Не знаю, верила ли она сама в то, что говорила.

— А теперь я расскажу такое, — продолжала она, — чего Одиссей, скорее всего, никогда не рассказывал своим товарищам и чего ты поэтому знать не можешь.

У каждого мужчины есть свои секреты. Вот и Одиссей, как и Ахилл, и некоторые другие воины, которые потом сражались геройски, делал все возможное, чтобы не ехать на войну. Когда вожди ахейцев, направляясь к троянским берегам, проплывали мимо Итаки, Одиссей натянул на голову шутовской колпак, запряг вместе вола и осла и стал пахать прибрежный песок и засевать его солью. Но это ему не помогло, потому что военачальник ахейцев Паламед взял из колыбели маленького Телемаха и положил его перед плугом. И Одиссей сразу же остановил животных, показав тем самым, что он в своем уме. И тогда ему тоже пришлось взять оружие и отправиться на войну вместе со всеми.