Мария Баганова - Пушкин. Тайные страсти сукина сына
За чистотой строго следили. Приставленные к лицеистам дядьки убирали их комнаты, чистили сапоги, штопали и стирали белье лицеистов. Отношения учеников с дядьками были добрыми. Воспитанникам нельзя было ездить домой, а если и можно было видеться с родителями, то очень редко. У них было немало уроков, но немало и забав. Обязательно, в любую погоду, – прогулки три раза в день. Особенно веселы они бывали летом, когда в Царском Селе кругом музыка, люди, развлечения. На квартире гувернера Чирикова проходили литературные собрания. Участники по очереди рассказывали повесть: начинает один, другие продолжают. Лучшим рассказчиком был Антон Дельвиг, ему уступал даже Пушкин.
– Ах! Александр Сергеевич говорил мне, как он любил Дельвига! – воскликнул я.
– Любил! И тогда любил, спорить не стану, – подтвердил Пешель. – Зависти в нем не было, хоть и желал во всем этот арапчик быть первым. В танцевании, в фехтованиии – уроки были по средам и субботам.
– Да с кем же они могли танцевать? – спросил я. – Только в классах?
– Нет! Были и балы! – ответил Пешель. – Вот хоть первой же зимой, в день рождения царя, состоялся бал с иллюминацией. Лишь война двенадцатого года поумерила веселье.
Узнав, что генерал Раевский привел в армию двух сыновей, шестнадцати и одиннадцати лет, пятнадцатилетний Вильгельм Кюхельбекер тоже собрался на фронт, его еле удержали. Малиновский получил инструкцию об эвакуации Лицея, но, к счастью, враг отступил из Москвы.
– Благодарни суще недостойнии раби Твои, Господи, о Твоих великих благодеяниях на нас бывших! – произнес я.
Пешель ответил мне молитвой на латыни, и потом мы оба с минуту молчали. Пешель о чем-то думал.
– Примерно в то же время еще совсем не старая умерла супруга Малиновского, оставив Василию Федоровичу шестерых деток… – с грустью проговорил он. – Невзгоды сильно подорвали его здоровье. А потом эта история с Гурьевым… Мог бы выйти большой скандал, если б стало известно.
– Но что за история? – не удержался я.
– Ах, мой милый, какой ты любопытный! Но… но «иных уж нет, другие странствуют далече», как сказал твой любимый Пушкин, а потому можно и поговорить. Поступил Гурьев в Лицей двенадцати лет, то есть был одним из самых юных учеников. Он был наделен красивым лицом и недурно сложен. С хорошими дарованиями, боек, смел, чрезвычайно пылок, беглого ума, услужлив; но при малейшем поводе суров, вспыльчив, сердит, дерзок и нескромен. Однако же признавался обычно в своих ошибках с чувствительностью, изъявляющею желание быть лучшим. Нрав его постепенно умягчался и образовывался, не теряя, однако же, свойственного ему военного характера. Соревнование, желание отличаться и честолюбие поощрили его к прилежанию, так что он полюбил учение. И вдруг – скандал!
– Да что же вышло?! – не стерпел я.
Пешель хохотнул.
– Осенью тринадцатого года этот крестник цесаревича Константина Павловича был застигнут надзирателем в самый пикантный момент его любовного свидания с двумя другими лицеистами, – доверительно сообщил мне он. – Ах, ручаюсь, что за время практики, друг мой, вам не раз доводилось слышать о подобном!
– Да уж, не вчера родился… – ошеломленно кивнул я.
– Двое друзей Гурьева убежали, а он сам с дерзким выражением лица остался на месте. Любовное свидание происходило в зале для торжеств под бюстом императора Александра Первого. Гурьев не выдал своих друзей, за что и был исключен из Лицея. Однако по просьбе матери мальчика Василий Федорович отметил в бумагах, что он не исключен, а «возвращен родителям», и не за мужеложство, а за «греческие вкусы»; эти поправки дали Гурьеву возможность впоследствии поступить в другое элитарное учебное заведение.
Пешель на секунду умолк.
– Гурьев этот считался близким другой Александра Пушкина и принимал активное участие во всех проказах лицеистов. Юный Пушкин, узнав об исключении из лицея близкого друга, несколько дней проплакал в своей постели. Так что сами гадайте, кем были те двое сбежавших. – Он испытующе поглядел на меня.
– Насколько я понимаю характер поэта Пушкина, – проговорил я, – он бы не сбежал.
– Возможно, – согласился Пешель, – был он дерзок сверх меры всегда. Но, учитывая состояние дел его отца, исключение стало бы весьма болезненным для его семейства. Возможно, он попросту проявил благоразумие? Не думаете?
– Пушкин и благоразумие? – пожал я плечами. – Но к чему нам сейчас гадать?..
Пешель кивнул.
– К сожалению, скабрезная история кончилась невесело: хлопоты эти и безмерные и постоянные труды расстроили здоровье Василия Федоровича Малиновского, и в марте 1814 года он скоропостижно скончался, не дожив и до пятидесяти лет. Заботу о его детях взяли на себя родственники. Он умер в такой бедности, что родной брат похоронил его на свои средства.
Воспоминания эти опечалили Франца Осиповича, и некоторое время мы пили молча. Потом он снова заговорил.
– Второй директор – Энгельгардт Егор Антонович – был человеком весьма хорошо образованным. Он окончил модный пансион, и свои познания дополнял потом частными уроками латинского языка и математики. Поступил на действительную службу сержантом в Преображенский полк, находился ординарцем при князе Потемкине, затем при князе Куракине… При Павле он был назначен секретарем Мальтийского ордена. А надо сказать, Павел Петрович строго следил за исполнением всех орденских формальностей, и Энгельгардт, имея это в виду, тщательно занялся изучением всех деталей и, в свою очередь, преподал их наследнику. В одном из заседаний Павел Петрович был так поражен обширными познаниями наследника в деле, которым он в ту пору так страстно увлекался, что, обняв его, сказал: «Вижу в тебе настоящего своего сына». Этими отцовскими объятиями Александр был обязан Энгельгардту и никогда этого впоследствии не забывал.
– Мудро! – заметил я.
– Став директором, – продолжил Петель, – Егор Антонович и в свободное время не оставлял забот о вверенных ему молодых людях; он приглашал их к себе домой, твердо веруя, что домашнее обращение, разговор и привычка находиться в его семье принесут огромную пользу его питомцам, оторванным от внешнего мира.
Он ввел у себя еженедельные вечерние собрания, где воспитанники по очереди читали свои сочинения, рассуждали и делали взаимные замечания. По его инициативе устроилось общество под названием «Лицейские друзья полезного», участники которого занимались чтением своих сочинений в присутствии товарищей, профессоров и посторонних посетителей, а не только между собой. Дельвиг и Кюхельбекер были частыми посетителями вечеров Энгельгардта, директора Лицея, Пушкин очень редким; наконец, года за два до выпуска он и вовсе прекратил свои посещения, предпочитая им гулянье по саду или чтение. Это огорчало Егора Антоновича как хозяина и как воспитателя. Как-то во время рекреаций Энгельгардт подошел к нему и со свойственною всегдашнею ласкою спросил Пушкина: за что он сердится?
Юноша смутился и отвечал, что сердиться на директора не смеет, не имеет к тому причин и т. д. «Так вы не любите меня», – продолжал Энгельгардт, усаживаясь подле Пушкина – и тут же, глубоко прочувствованным голосом, без всяких упреков, высказал юному поэту всю странность его отчуждения от общества, в котором он по своим любезным качествам может занимать одно из первых мест. Пушкин слушал со вниманием, хмуря брови, меняясь в лице; наконец, заплакал и кинулся на шею Энгельгардту. «Я виноват в том, – сказал он, – что до сих пор не понимал и не умел ценить вас!..»
– О, как преподаватель, не могу не восхититься этой сценой! – поддакнул я.
Пешель охотно вспоминал Пушкина, то, как он поразил всех товарищей ранним развитием, обширным умом и в то же время раздражительностью и необузданностью.
– Ростом он был невелик, но довольно крепкий по сложению. Широкоплечий, худощавый, имел темные курчавые волосы, светло-голубые глаза, высокий лоб, смуглое небольшое лицо и толстые губы. Во всех его движениях видна была робость; он был очень неровен в обращении: то шумливо весел, то грустен, то робок, то дерзок. Также неровен был и его характер: то расшалится без удержу, то вдруг задумается и долго сидит неподвижно. Видишь его поглощенным не по летам в думы и чтение, и тут же он внезапно оставляет занятия, входит в какай-то припадок бешенства из-за каких-то пустяков: из-за того, что другой перебежал его или одним ударом уронил все кегли. Когда один из профессоров у Дельвига в классе отнимал бранное на господина инспектора сочинение, в то время Пушкин с непристойною вспыльчивостью говорил громко: «Как вы смеете брать наши бумаги, – стало быть, и письма наши из ящика будете брать». Даже его ближайший друг, Пущин, признавал, что Пушкин с самого начала пребывания в Лицее был раздражительнее всех и потому не возбуждал общей симпатии.
– Ох, боюсь, эту свою черту он так и не преодолел, – вздохнул я.
