Валентин Пикуль - Океанский патруль. Книга 2
— Тебе нельзя пить тодди, — сказал ему сын, — ты сам знаешь, какое у тебя здоровье.
— Если послушать врачей… Семь тысяч триста восемь… То в этом мире… обожди, плюс четыреста сорок… Можно пить только простоквашу… Вот! — закончил барон считать. — Требуется два годовых дохода с «Вяррио», чтобы окупить вырубленный немцами лес на Китиненйокки…
Закуривая сигарету и выпуская струю дыма на мотылька, бившегося о толстое стекло лампы, молодой барон сказал:
— У меня к тебе просьба, isa. Передай управляющему, чтобы всех лисиц загнали до утра в будки.
— Что ты хочешь делать в коррале?
— Я тебе всегда доверял, isa, и доверяю сейчас… Война потому и не кончилась, что не может кончиться с приходом русских. Мне надо запрятать оружие. Оно пригодится нам для партизанской борьбы…
— Я сейчас спущу тебе штаны, сяду тебе на голову и… Вон! — вдруг крикнул старый Суттинен, запуская в сына счетами. — Довольно наша Суоми настрадалась от бахвальства таких сопляков, как ты!..
Лейтенант отскочил к двери, и старинные счеты, ударившись о косяк, разлетелись костяшками, которые вдруг весело закружились по комнате.
— Ты ошибаешься, isa, — как можно спокойнее сказал он отцу. — На этот раз за моей спиной стоят высокопоставленные лица из самого «Палацци мармори» на Кайвопуйсто в Хельсинки… Ты напрасно так… Совсем напрасно!
— Высокопоставленные лица… Высокопоставленные лица, — кривляясь, передразнил его барон и раздавил мотылька пальцем. — А отец у тебя — кто? Не высокопоставленное лицо?
Подходя к столу и примирительно улыбаясь ничего не значащей улыбкой, Рикко Суттинен сказал:
— Я бы не советовался с тобой, isa, если бы не знал, что ты любишь свою страну. И это нужно для нашей Суоми…
— Хлеб, хлеб, а не оружие! — закричал старый барон. — Хлеб, доски, горох, бумага, гранит, целлюлоза — вот что нужно нашей Суоми, чтобы она не подохла с голоду!..
Наливая большой стакан тодди и выпивая его одним глотком, лейтенант понял, что сейчас сорвется, и — сорвался.
— Оружие дороже золота, — сказал он, ловя себя на мысли, что хочет выплеснуть остатки вина в багровое лицо старика. — Золото покупает, а оружие берет — даром… Я передавлю всех твоих лисиц и закопаю свое «золото» там, где хочу…
Хватаясь рукой за сердце, барон сдавленно прошептал:
— Уходи… Уходи, или я перепишу завещание на Кайсу…
— Ты?.. На Кайсу? — рассмеялся Суттинен-младший. — Никогда ты не сделаешь этого… Никогда, если не хочешь, чтобы она раздарила твой лес по частям своим любовникам!..
Жадно хватая воздух широко раскрытым ртом, барон еще больше побагровел.
— Пусть… да, пусть дарит… Но только не тебе… не тебе… до-очери!.. Пусть…
И, стягивая со стола вместе с бумагами клеенчатую скатерть, он вяло сполз на пол со стула.
— Врача! — крикнул напуганный лейтенант, но старый барон, услышав его голос, яростно прохрипел:
— К черту врача! Хочу знахаря!.. Зовите одноглазого Иони из Нуккари…
Вечером, когда Рикко Суттинен, выпив водки, успокоился и дожидался капрала, которого он послал закопать оружие в соседнем лесу, пришел управляющий:
— Баня готова, господин лейтенант.
— Хорошо. Как отец?
— Старые люди крепкие. Ему стало лучше.
— Ладно. Приготовь мне веник.
— Слушаюсь. Разрешите идти?
— Обожди. Водку пьешь?
— А кто не пьет?
— Это верно, — невесело рассмеялся лейтенант, разливая водку по стаканам. — Так, значит, говоришь, лучше?
— Да, гораздо. Одноглазый Иони еще вашего деда лечил.
— Ну ладно, пей…
Управляющий выпил, почтительно остановился в дверях.
— У меня есть хороший веник, — сказал он. — Жена засушила его, когда листья на березе были еще клейкие.
— Вот ты мне его и давай… Обожди, не уходи!
— Я жду, господин лейтенант. Немного помявшись, Суттинен спросил:
— Слушай, в вашей Тайволкоски вдов много?
— Третий год воюем, — вздохнул управляющий.
— А я их знаю?
— Да, наверное, помните… Вот Хильда Виертола, Минна Хялле, Венла Мустамяки, Хинрикке Ахо, Майя Хюверинен…
— Хватит перечислять.
— Как угодно господину лейтенанту.
— Хм… а Венле — сколько?
— Тридцать пять.
— Стара. А Хинрикке?
— Двадцать восемь.
— А помоложе нету?
— Есть, господин лейтенант. Вот, например, Лийса…
— А как она… ничего?
— Хороша.
— Ну, так вот что. Пусть придет в баню. Скажи ей, что господину лейтенанту надо сделать массаж… Понял?
— Будет исполнено.
Управляющий ушел. Суттинен, собирая белье, не переставал ругаться.
— Черт возьми! Воюешь, воюешь, словно проклятый, даже о бабах подумать некогда… Ну как? — спросил он капрала, появившегося в дверях. — Все благополучно?
— Да вроде все. Вот только какая-то старуха собирала там хворост и видела, как я закапывал…
— И ты… отпустил эту старуху?
— Что вы, господин лейтенант! Я же ведь понимаю…
— Ну и правильно, — похвалил его Суттинен. — Сейчас я схожу в баню, а потом мы поедем обратно на передовую… Не хочется, наверное?
— Почему?.. Я уже привык, господин лейтенант. Когда они отъехали от деревин, навстречу им попалась грузная старинная колымага, в которой сидели пастор и местный нотариус.
— Вы куда едете, господа? — спросил их лейтенант, почуяв недоброе в их поспешности.
— В деревню Тайволкоски, — тонким голоском кастрата ответил нотариус, а пастор глухим басом добавил:
— Говорят, что барон Суттинен решил переписать завещание с сына на имя дочери… Вот мы и едем!
Рикко Суттинен снял с повозки страшный черный «суоми», угрожающе щелкнул затвором и сказал:
— Ну так вот что, господа!.. Если вы сейчас не повернете своих лошадей обратно, то я…
— Мы повернем, мы уже поворачиваем! — в один голос закричали пастор и нотариус, и через несколько минут колымага скрылась из виду…
— Ну показывай — где? — сказал лейтенант, идя за верным капралом в гущу леса, росшего возле дороги; он внимательно осмотрел место, где было закопано оружие, и спросил: — А старуха?
— Я ее оттащил вон туда, господин лейтенант…
Суттинен забрался в непроходимый бурелом, развел руками заросли молодого ельника и увидел старуху. Она лежала, ткнувшись в сырой мох и обхватив затылок жилистыми руками. Лейтенант подошел к ней ближе, носком сафьянового сапога поддел за плечо и легко перевернул на спину ее дряблое тело…
Перед ним лежала его старая няня и кормилица.
Ленточка
Вчера, приведя шхуну в Кольский залив, он зашел за женой в институт.
Ирина Павловна была занята.
Их супружеская жизнь протекала в постоянных разлуках, и первые мгновения встреч, которые всегда особенно радостны, потому что они первые, часто приходилось проводить на людях. Они оба давно привыкли к этому, и сейчас, взяв в свою широкую ладонь мягкую руку жены, Прохор Николаевич почувствовал легкое пожатие, как бы говорившее: «Я рада, очень ^ада видеть тебя, капитан».
А показав глазами на Юрия Стадухина, сидевшего напротив, Ирина Павловна сказала другое:
— Вот, покидает кафедру… Здороваясь, молодой аспирант встал:
— Да, ухожу…
— Куда же? — удивился Прохор Николаевич. Перетянутый клеенчатым передником, на котором еще блестела чешуя рыб, Стадухин улыбнулся:
— На фронт, товарищ Рябинин. Ведь я — офицер запаса…
Прохор Николаевич заметил, что во время разговора жена как-то странно поджимает под стул ноги, словно прячет их. И после ухода Стадухина он сказал:
— А ну, покажи, что у тебя там!
Она засмеялась и вытянула ноги, обутые в потрепанные туфли. Правая туфля еще держалась, но на левой каблук был готов вот-вот отвалиться.
Словно оправдываясь, жена сказала:
— Сережка мне в прошлом месяце набойки поставил, а все равно носить их уже нельзя. Совсем стерлись…
Рябинин отметил про себя, что Сережка молодец. Капитан не был скуп, но любил носить вещи бережно. И сейчас ему нравилось, что занятый службой на катере сын все-таки нашел время починить матери обувь…
Ночью, когда Ирина спала крепким сном усталого человека, капитан вышел на кухню и, стараясь не шуметь, долго возился с туфлями жены. Выворачивая щипцами длинные шлюпочные гвозди, загнанные в каблук перестаравшимся Сережкой, он хмурился: «Все-таки сыну еще учиться и учиться».
К утру, довольный своей работой, Прохор Николаевич поставил туфли на прежнее место. «Ладно, — думал, засыпая, — неделю еще пробегает, да надо уж и новые покупать, а то нехорошо получается: научный работник, и — туфли!..» Стало почему-то смешно, так и заснул с улыбкой на крепко сжатых, темных от ветра губах…
Днем сходил на шхуну, принял рапорты от вахтенной службы и, взяв за месяц вперед зарплату, отправился на рынок. Вещи продавались на вершине горы, и Прохор Николаевич, преодолев скользкий глинистый подъем, влился в толпу. На первый взгляд казалось, что здесь можно приобрести все, но это первое впечатление было ошибочным.
