Эдуард Зорин - Огненное порубежье
Ярун вспомнил, как они вместе вытаскивали засевшую в грязи телегу.
За кустами, на разбухшей от дождей дороге, послышалось чмоканье множества копыт, неразборчивые голоса. Парень, открыв рот, юркнул под телегу, мужики подобрались, вытаскивая из-за поясов топоры.
Но невидимый за деревьями отряд проехал, голоса удалились, и в лесу снова установилась тишина. Смущенно хихикая, парень вылез из-под телеги, мужики облегчённо заулыбались. Ярун велел запрягать лошадей: путь им предстоял долгий, а он еще хотел заглянуть в деревеньку, где были ночью.
Из лесу выбирались со всеми предосторожностями, выслав впереди себя дозор. Желтоволосый парень, сидя в одном возке с Яруном, поминутно дергался, приподнимался и вглядывался в размешанную дорожную колею. Много коней прошло по дороге, много проехало всадников. А что там, за логом, где прилепились на косогоре избы? Побывали ли в ней непрошеные гости?..
Запах гари становился все сильнее. И когда обоз спустился в лог, а потом по петляющей дороге поднялся на пригорок, глазам предстало жалкое пепелище. Все избы сгорели дотла. Кое-где еще вились над головнями сизые ядовитые дымки, кое-где теплились в золе неостывшие угли, да три глинобитные печи уродливо высились среди сожженной, истоптанной, испоганенной конским навозом земли. На сосне покачивалось какое-то тряпье, но, когда возы подъехали ближе, Ярун понял, что это не тряпье, а человек и что у человека синее лицо, вздувшиеся на шее вены, перекошенный рот и закатившиеся глаза, — в нем он сразу признал хозяина избы, в которую они заходили.
За поваленным плетнем кто-то копошился в золе. Ярун спрыгнул с воза и приблизился. Какая-то баба копалась в подернутой золой куче, что-то выгребала и бережно складывала в холщовую латаную суму. Ярун окликнул ее — и увидел устремленные на него безумные глаза.
Ветер прошелестел по лесу, поднял на пепелище черную метель. Баба выпрямилась, вскинула суму на спину и побрела к косогору, где на обуглившемся столбе висел закопченный горшок.
Ярун проводил взглядом ее согбенную фигуру, снял шапку, перекрестился и, возвратясь к возам, велел мужикам сворачивать в сторону.
Ехали молча. Прибившийся к ним в деревне парень назвался Химой. Был он немногословен, из пророненных им нескольких слов Ярун понял, что он кузнец, но кузню его разорили, дом спалили дотла, да и его самого едва не лишили жизни, но он спасся, уйдя от пожогщиков огородами.
Верст через тридцать должна была появиться еще одна деревушка, и мужики удивились, услышав еще на опушке леса мирный крик петуха.
Каким-то чудом нападавшие миновали эту деревню, потому что, как догадался Хима, подались жечь монастырь, но монастырь им не сжечь, потому что там крепкие стены и много монахов, умеющих держать в руках не только четки, но и мечи. В прошлый набег чудь ушла из-под его стен с великим уроном.
В деревне купцам обрадовались, хотя какая от них помощь? Сами они дрожат за свой товар, а защититься нечем. Но у мужиков, прибывших с обозом, были решительные лица.
Каждый норовил заполучить их на свой двор, хозяйки зазывно улыбались, мужики сдержанно кланялись и приглашали всяк к себе.
В деревне было пять дворов, все разместились по-княжески. Люди были накормлены и напоены, и впервые за много дней опасного пути отоспались на теплых лежанках.
Заутра Ярун едва добудился попутчиков. Химу они так и не нашли и дожидаться его не стали: какой-то старичок сказал, что прибился он к чужому двору и дальше пути ему нет.
Мужики распрощались с гостеприимными хозяевами, и обоз тронулся.
Через неделю Ярун был уже во Пскове, а еще через три дня в Новгороде. Товар свезли на купецкое подворье, отслужили молебен за счастливое окончание пути и поспешили по домам.
Одному только Яруну спешить было некуда. Хозяйки у него дома не было, и в избе никто его не ждал, да и была она не топлена и неуютна, населена мышами и тараканами. Даже кошки не мог завести себе Ярун, потому что кто приглядит за ней в его отсутствие? А жизнь купца — вся на колесах: сегодня здесь, завтра там. Сегодня жив, завтра косточки твои высушивает степной разбойный ветер.
Но лучшей доли себе Ярун не искал. Манили его неизведанные страны, далекие реки, кипучие моря. Иные-то из купцов только и радовались, что барышам, и на Яруна поглядывали с усмешкой и недоумением: что-де за чудак завелся среди нас, какой-такой ищет доли, завиднее той, что дадена им с рождения?
Шел Ярун по улицам Новгорода и дивился: мирно живет народ, мирно и хлебосольно. Не слишком ли мирно? Не слишком ли хлебосольно? Не загордился ли в своем достатке, не очерствел ли душой?.. Поднимись он сейчас на вечевое место, брось шапку оземь, поведай о виденном и слышанном — поверят ли? Откликнутся ли сердцем, потянутся ли за мечом — защитить ближнего, свою кровинушку, поильца и кормильца, русского, загнанного чужеземцами мужика? Или покричат да разойдутся по своим избам, к ломящимся от яств столам, к теплым дородным мамкам?..
Шумно на улицах Новгорода — пестрые толпы ликуют, степенные бояре пробивают себе животами дорогу, нерасторопных отстраняют посохами. У мастерских златокузнецов прохаживаются хорошенькие боярышни с натертыми румянами щечками, приглядываются к брошкам, колтам, сережкам.
Продаст им и Ярун много красивого заморского товара. Подивит. Порадует. Продавая, расскажет о дивных странах, в которых довелось побывать, о том, что везде живут такие же люди, что всюду молодые девицы любят красивые безделушки, а пахари выращивают хлеб, а князья враждуют друг с другом, вытаптывают конями хлеба тех, кто кормит их и поит, жгут и насильничают. А всего больнее ему за родную землю, за то, что некому защитить ее, потому что каждый тянет к себе кусок с чужого блюда: придет грабить псковскую да новгородскую землю чудь, а новгородский князь, подстрекаемый вечем, пограбит и пожжет чудские деревни. Так и длится вечная вражда. А на что новгородцам чудь: аль своего добра не в достатке? Всего хватит в Великом Новгороде, да и на всей Руси, и пришлым бы навсегда наказать: вам — свое, нам — свое, а коли с войной к нам пойдете, не будет вам ни прощения, ни пощады.
3Устав от сидения в тесных теремах Боярского совета, устав от длинных наставлений владыки Ильи, молодой князь Владимир пристрастился к прогулкам по Ильмень-озеру. И первым его помощником в этом сделался юркий, как змейка, востроглазый и приметливый Словиша.
Это он позаботился срубить новую княжескую лодию. Кликнул лучших корабельных мастеров, искусных плотников и резцов по дереву. Лодию сработали на славу, доски просмолили, корму украсили узорами, птицами и зверушками с пышными хвостами, на носу поставили золоченого змея с разверстой пастью, на мачты натянули алые ветрила.
Весь Новгород сбежался на берег Волхова поглядеть, как станут спускать ее на воду. Народу собралось видимо-невидимо — люди галдели, суетились; тут же сновали лоточники, торговали квасом, медом, горячими пирогами. Скоморохи веселили честной народ песнями и прибаутками.
Пребрана по такому случаю празднично принарядилась. Надела новый, шитый жемчугом сарафан, накрыла голову кокошником в золотых петухах. Сопровождавшие ее девушки пели песни, словно на масленицу, и парни, собравшиеся неподалеку от пристани, встречали их шутками.
Молодой князь был молчалив и серьезен. Прибыл он к самому молебну, в строгом зипуне с широким поясом, с тяжелым мечом на левом бедре, в отороченной мехом алой шапке и синих сапогах.
Распоряжаясь на празднике, Словиша успевал быть всюду: его белая однорядка мелькала и на берегу, в толпе клирошан, и на лодие, где бородатые загорелые мужики, натужившись, поднимали ветрила. Когда князь и княгиня по заботливо развернутому ковру взошли на борт, он оказался возле них и не отходил ни на шаг до тех пор, пока не запенилась под лодией мутная вода Ильмень-озера.
Толпа на берегу быстро таяла, волховское устье отодвинулось в сторону, лодия дала крен, выпрямилась и побежала по крутой волне. Кремль и дома посада растаяли вдали, синий окоем раздвинулся, в лица ударил напористый ветер.
Князь степенно вошел в кормовую избу, где уже были накрыты праздничные столы и ждали отроки с братинами, наполненными медом и хиосским сладким вином.
Бояре дивились — где только не доводилось им пировать, а на лодие — впервые. Волна укачивала их, ветер надувал паруса, над бортами лодии с пронзительными криками проносились чайки.
Бояре выползали на корму, поддерживаемые отроками, блевали, охали и помутневшими глазами глядели вокруг. А вокруг была только вода, только белые гребешки волн, и лодия под ногами то подымалась, то опадала, словно проваливалась в преисподнюю.
Молодого князя тоже укачало. И без того бледный, он побледнел еще сильнее, на скулах проступила синева, под глазами набухли мешки, глаза налились кровью. Перепугавшаяся Пребрана велела поворачивать лодию к берегу, ласкала и успокаивала Владимира, ставила на лоб примочки, брызгала на лицо холодной водой.
