Павел Федоров - Витим золотой
– Эгей! Молодка! Ходи скорей! Подвезу!
Василиса ускорила шаг и, подойдя к кошевке, в странной нерешительности остановилась сбоку.
– Чего стоишь? Садись. – Только теперь Петр узнал Василису – всего час назад он видел ее у писаря Важенина.
– Ой, спасибо вам, господин Лигостаев, – запинающимся от волнения голосом проговорила она.
– Для господина у меня шуба овчинная! – засмеялся Петр.
Морозно было в эту чистую, снежную ночь. Петр стащил с руки барашковую рукавицу и снял с усов иней. Оттого, что она смущенно и робко назвала его господином, ему вдруг весело стало…
– Да и я не барыня, и тоже в шубенке, – плохо соображая от возбуждения, заговорила Василиса. Торопливо усаживаясь рядом с Петром, она как во сне чувствовала, что у нее сейчас замрет сердце и остановится на веки вечные… – Я-то вас уж давно знаю. Сколько раз видела на лесном складе, – продолжала она для того, чтобы только не молчать.
– А я вас раньше что-то не примечал, а вот только сегодня… – Петр неловко умолк и пустил коня шагом.
– А сегодня что? – повернув к нему закутанную шалью голову и горячо дыша прямо ему в ухо, спросила Василиса.
– Когда у писаря были… Ну и приметил… – Теплое дыхание девушки щекотало ему щеку. Он покосился на Василису и увидел в белой полутьме живые, искрящиеся ее глаза. Волнение мгновенной искрой передалось и ему. В это время кошевка сильно качнулась, раскатилась на крутоватом ухабе, и плечи их плотно прижались. Василиса неожиданно ткнулась кончиком холодного носа в его небритую, колючую щеку и неловко притихла. Они молчали.
Упруго переступая коваными копытами, Ястреб бодро шел веселым, танцующим шагом. А вокруг лежало снежное поле, такое голубое и чистое, что у Василисы остановилось дыхание. Петр Николаевич, глядя на статный круп коня, думал о чем-то своем.
– А писарь, это ваш друг? – грея в варежках начавшие зябнуть руки, спросила Василиса.
– Ну да, друг, – рассеянно ответил Лигостаев.
– Он, наверное, говорил вам обо мне?
– Ишь ты, какая любопытная! – усмехнулся Петр и, перейдя вдруг на простой, отеческий тон, который лучше и короче сближает людей, спросил: – А как тебя зовут?
– Меня зовут Василисой, а по-нашему – Ваской…
– Как это по-вашему?
– Ну, значит, по-рабочему, – охотно пояснила она. – А вы Петр Николаевич. Я давно знаю… Я ведь все про вас знаю, – тихо добавила Василиса.
– Смотри какая всезнайка, – добродушно заметил Петр.
– О-о! Вы известный!
– Чем же? И что ты такое можешь обо мне знать?
– Все… Я дочь вашу много раз видела: и на складе лесном, и на скачках в ауле. Она мне очень понравилась… – наивно и сердечно проговорила она.
– Это могло быть… – раздельно ответил Петр.
– А кто ее не знает? – продолжала Василиса. – Красивая и смелая, а я таких люблю.
– Скажи на милость! И про то, как она от мужа убегла, тоже знаешь? – насмешливо спросил он. Казалось, что позорная история с его дочерью, как злой рок, преследует его на каждом шагу, куда бы он ни ступил и с кем бы ни повстречался.
– Да ведь об этом все знают… Но я скажу одно… – Василиса чуть приподнялась, одернув широкую юбку, и, поудобней усевшись на сене, продолжала: – Я скажу одно: ежели бы меня насильно отдали, я бы на ее месте тоже так сделала, а может, и похуже, – с отчаянной в голосе решимостью проговорила она.
– Хуже уж не бывает, – сказал Петр.
– Нет, бывает, – упрямо и твердо возразила Василиса.
– Ишь ты, какая бойкая!
– Еще не так случается, – продолжала она. – А нашему брату, бабе, тетехой быть, так совсем замордуют и, как букашку, растопчут…
– Если хочешь знать, – все больше удивляясь и волнуясь, говорил Петр, – если ты уж знаешь про дочь, так я тебе скажу, что никто ее не неволил, насильно не выдавал…
– Вы меня простите, может, я не так сказала. Я этого не знала. Все так говорят, ну и я тоже…
– Ее была воля. Сама виновата, – жестко сказал Петр и глубоко вздохнул.
– Это другое дело. Раз вы ее не неволили – значит, вы хороший и добрый отец, – быстро проговорила Василиса и тоже вздохнула.
– А у тебя родители есть?
– Нет. Я сирота.
– Ты, кажется, на каторге была? За что угодила? – спросил он и тут же пожалел об этом. Не хотелось обижать и без того обиженную, а получилось наоборот.
– Долго рассказывать, – скупо ответила Василиса.
– Да и не надо… Так сболтнул, не подумавши. Ты на меня, молодка, не серчай. – Петр откинул на спину тяжелый, заиндевевший воротник тулупа и перебрал в руках ременные вожжи.
– А чего же мне серчать на вас? Ну была и была… Можно и рассказать… Жила у помещика в работницах, совсем еще девчонка – шестнадцати годов… Вот и вздумал он попользоваться… Порешил, что овечка глупенькая… А я его кипятком… – чуть слышно проговорила Василиса и начала торопливо смахивать с темной шубейки летевший от конских копыт снег.
– Эх ты, ядреный корешок!
Петр Николаевич ахнул, сильно натянул вожжи. Ястреб, мотнув сухощавой головой, скорым и ловким перехватом передних ног чутко и плавно перешел на сильную рысь. Вместе с ошметками снега в лицо Василисе резко ударил хлесткий ветер. Казалось, что под конскими копытами вьюжилась и пенисто кипела косматая снежная буря. Она слепила глаза и сладко сжимала замиравшее от быстрой езды сердце.
– Жив остался? – под стук копыт и скрип полозьев, посматривая на попутчицу сбоку, громко крикнул Петр Николаевич.
– Кто? – повернув к нему голову с растрепавшейся на плечах шалью, не поняв его вопроса, спросила Василиса.
– Да тот! Помещик поганый!
– Не знаю! – закрывая лицо пестрой варежкой, ответила она.
– Вилы ему в бок, в харю! А ну айда! – гаркнул Петр и тряхнул вожжами.
Выхлестывая подковами четкую под копытами дробь, Ястреб податливо рванулся вперед. Ветер полыхнул в лицо колючим снежным ураганом и закидал плотными комками всю кошевку. Петр Николаевич придержал коня, уговаривая его самыми ласковыми словами, остановил совсем и вылез из кошевки. Василиса тоже поднялась, отряхнув снег, облегченно вздохнув, проговорила:
– Ох и славно!
Петр Николаевич вытащил из передка кошмовую полость и заботливо укрыл ею ноги Василисы. Он видел ее тугие ноги в жестких чулках, плотно втиснутые в старые, подшитые валенки-обноски, и толстую, из какой-то грубой материи юбку. «На такие ноги-то надо бы, как у Степки, расписные поярковые надеть», – подумал Петр и, глухо кашлянув, снова взялся за вожжи.
– Теперче будет тебе теплее, – сказал он участливым голосом.
– Да вы не беспокойтесь… Я привычная к холоду, – вытирая лицо жиденькой, давно выносившейся варежкой, ответила она, чувствуя, как тревожно колотится ее сердце и жарко пылают исхлестанные снегом щеки. Для нее это была первая в жизни мужская и нетягостная забота. Смущенной, неловкой улыбкой озарилось ее лицо. Из глаз неудержимо полились не видимые в темноте слезы…
– Сколько же тебе лет-то? – опять пустив коня шагом, спросил Петр Николаевич.
– Двадцать пятый пошел… с осени, – дрогнувшим и каким-то усталым голосом ответила она, стараясь унять и не показать слез своих.
– Немного еще… Я тебя старше на целых пятнадцать лет, – сам не понимая, зачем он это говорит, признался Лигостаев.
– Да вы ведь вон какой казак! Для мужчины разве это лета!
– Какой же? – поглядывая на нее сбоку, спросил Петр Николаевич.
– Вы добрый и… и гордый, наверное, – невнятно, запинаясь, проговорила она. Ей хотелось сказать совсем другое, но не повернулся язык.
«Хорош добряк! – подумал Лигостаев. – Сегодня сноху плетью отстегал…»
Над степными буграми тихая, в белых снегах, зимняя ночь. Сквозь редкие бегущие облака сыпались крохотные звезды. Выехали на последний пригорок и увидали шиханские огни. Они то вспыхивали, то гасли в туманной дымке.
«Вот сейчас доедем, вылезу из этой уютной кошевки, и, может быть, никогда больше не свидимся», – с ужасом думала Василиса.
– Так говоришь, добрый я? – после томительного молчания спросил Петр Николаевич. Ему вдруг захотелось ехать все дальше и дальше вот таким ровным, спокойным шагом и слушать ее покорный и ласковый голос.
– Да. Про вас все так говорят, – быстро ответила она.
– Погоди. Кто это все?
– Рабочие, Устя Яранова, Василий Михайлович, например, наш бухгалтер… Вы же их знаете?
– Знаю. Ну что ж, скажу спасибо, раз обо мне так думают…
– Вы к ним едете?
– Нет. Куплю вина и назад вернусь. Водка тут, наверно, есть?
– Этого добра-то везде полно. Вы заезжайте к нам, покормите коня…
– Ну что ж, это дело, – охотно согласился Петр. – А ты со мной выпьешь?
– А если я не пью? – смущенно спросила Василиса. Кровь прилила к ее сердцу горячей волной.
– Ну а маленько? – шутливо пытал Лигостаев. Смущение и растерянность Василисы настраивали его на веселый лад.
– Маленько можно, – сжимая холодными варежками щеки, ответила она.
