Алексей Югов - Шатровы
— Чего тебе его жаль? Вот уж не ожидал от тебя, Арсений! Туда ему и дорога, этому вашему Сазонову. В этакое кровавое побоище нас втянул. Уж два года воюем, страшно сказать, против четырех держав! В сапоги кровь заливается!.. Английский подергунчик ваш Сазонов. Масон!
И тяжело закряхтел, сбрасывая послеобеденную дремоту и готовясь поспорить.
Шатров промолчал.
Зато лукаво и едко усмехнулся Кошанский. Они с Панкратием Сычовым знали друг друга лишь шапочно, встречались редко, но взаимно питали друг к другу плохо скрываемую вражду.
— Ну, это — известный пунктик ваш, уважаемый Панкратий Гаврилович. У вас все масоны. А может быть, даже жидо-масоны? А?
— Что вы меня исповедуете? Вы не духовный отец, а мой не последний конец!
— Я вас вовсе не исповедую. Мы просто беседуем с вами. Я вас не понимаю.
— Чего тут не понимать!
Умиротворяюще вмешался хозяин:
— Господа, господа!
А внутренне усмехнулся: еще недавно, при встрече в Благородном собрании, Панкратий тайно предостерег его: «И чего ты, Арсений, не понимаю, вверился так этому Кошанскому: юрисконсультом он у тебя. Во все свои дела его пущаешь. В доме, слыхать, как свой… Остерегайся сего горделивца: злокозненнейший масон!»
Тогда он, Шатров, только расхохотался от всей души и, приобняв великана, повел его ужинать в ресторан Собрания.
И вот опять он со своими «масонами»! И где же? У него в доме, да еще на празднике его Ольги! Надо, надо гасить уже начинающуюся ссору.
Но Анатолий Витальевич Кошанский, быть может под влиянием шампанского, сегодня что-то оказался задирист. Улыбка предвкушаемого уязвления змеилась на его красивом, гладко выбритом лице, под длинными, вислыми усами:
— А знаете, дорогой наш Панкратий Гаврилович, — это я опять о Сазонове — его деятельность оценивал весьма сходно с вами один наш знаменитый земляк…
И остановился.
Сычов с неприязненным, мрачноватым любопытством побудил его продолжать:
— Ну, ну, какой-такой земляк?
— Распутин.
Мельник лениво-разочарованно протянул:
— А-а! Слыхали… Ну, так что он про Сазонова-то говорил?
— Надоел, говорит, мне этот Сазонов, надоел! Пора его убрать!
Сычов неожиданно рассмеялся — громко и весело. Сонливости его как не бывало. Озорным блеском сверкнули острые глаза из-под дремучих бровей.
— Молодец, ну, ей-богу, молодец, хотя и Распутин!
Кошанский был озадачен. Помолчав, он с ехидством в голосе сказал:
— Признаться, я не ожидал, что доставлю вам такое удовольствие, указав на столь почтенного вашего единомышленника по сему вопросу.
Старый мельник ничуть не обиделся:
— Вот именно, что по сему вопросу. А что? Лучше бы Распутина было послушать государю, чем этих ваших господ Сазоновых да Милюковых, которые государя-императора на войну подсыкали! Что государю Григорий говорил: «Не воюй с Вильгельмом. Войны не надо. Не затевай кровопролития. Худо будет. Оба вы — хрестьянские государя над хрестьянскими народами!» Я другого чего не касаюсь в нем, а тут правильно рассуждал… Ефимович. А и не только он так считал. Были умные люди! Вот министр Петр Николаевич Дурново говорил: союз надо с Германией, а не война. Насчет Константинополя, насчет проливов — обо всем можно было договориться, ко взаимной выгоде. Германия в нас нуждается, мы — в Германии. У них монарх правит, и у нас — монарх. Или возьмем графа Витте: хотя и масон высших степеней, а то же самое говорил: союз с Германией. Не Германия нас в проливы, в Царьград не пускает, а завсегда — Англия. Испокон веку!
Тут не выдержал — вмешался Шатров.
Спор закипал.
— Ну, это, Панкратий Гаврилович, ты через край — насчет союза с Германией, прости меня за выражение! Какой может быть союз — союз всадника с лошадью? Им чернозем наш нужен, даровая рабочая сила, недра земли. Почему, скажи, пожалуйста, не понравилось нам, когда немцы договорились с Турцией железную дорогу строить Берлин — Багдад? Почему Россия решительный протест заявила, чтобы турки не смели главнокомандующим своей армии Лимана фон Сандерса ставить? Смотри, какой в Германии вой поднялся, когда мы торговые пошлины повысили, — уж тогда чуть до войны не дошло дело! А насчет Константинополя, проливов — не будь ты столь наивен. Уж если, друг, Германия утвердится на Босфоре, то для нас ворота в Средиземное море навеки будут захлопнуты. Замок на этих воротах не турецкий будет, а немецкой работы! Тогда никакого и Константинополя не будет, никакого тебе Царьграда!
— А что же будет? Куда они денутся?
— Никуда. А будет Константиненбург, Кайзербург.
— Ну, ты уж тоже, Арсений… загнул!
— Ничего не загнул. А ты прочитай книгу Трейчке: мы, то есть Россия, да и все славянство, это для них, дескать, только удобрение, компост для будущей германской культуры. А ты — союз!
Здесь еще один голос, отрочески-взволнованный, беззаветно убежденный, вмешался в их спор:
— Да как с ними можно не воевать, когда они проповедуют: «Дейтчланд, дейтчланд юбер аллее!» (Германия, Германия превыше всего!).
То был Володя. Он тоже не ушел с молодежью, и тихонько притаился у плеча старшего брата и жадно слушал беседу.
Рассмеялись. И словно бы впервые заметили, что он тут.
Отец проворчал — не сердито:
— Ишь ты, политик! Сколько раз я говорил тебе, Владимир, нельзя вмешиваться в беседу старших!
И для гостей, как бы в извинение сына, добавил:
— Мы его зовем: «начальник штаба верховного». О! Он вам объяснит стратегическое положение на всех фронтах: и что под Верденом, и на Сомме, и на Рижском.
При этом последнем слове Володя поморщился. Отец понял почему и, улыбнувшись, сказал:
— Ну, вот видите: Рижский фронт вызывает у моего начальника штаба судорогу!
На это Володя не мог не ответить:
— Зато турков гоним вовсю! Эрзерум — наш, Трапезунд — наш. К Багдаду идем. А Брусилов? — Голос у него радостно взвизгнул.
Тут Сычов поощрительно и серьезно спросил его:
— Ну, а сколько вы с Брусиловым пленных взяли?
«Начальник штаба верховного» ответил бойко, без запинки:
— С четвертого июня двести шестьдесят шесть тысяч пленных, двести пятьдесят орудий, свыше семисот пулеметов.
— Это вы молодцы, молодцы!
— Эх, если бы Болгария была сейчас с нами!
Отец, зная, что чем дальше, тем труднее отстранить его от беседы взрослых, снова ласково попытался было это сделать. Но в это самое время Анатолий Витальевич Кошанский, сурово и насмешливо подмигнув мальчугану, произнес веско, раздельно и таинственно:
— Сами виноваты. Это наш кабинет оттолкнул Болгарию. Вернее, министерство наше иностранных дел: злополучная эта нота третьего мая тысяча девятьсот тринадцатого года!
И остановился, наслаждаясь эффектом своей осведомленности. Озадачен был не только Володя, а и Сычов, и Арсений Тихонович, и Никита, и все время молчавший, будто его тут и не было, волостной писарь Кедров.
Наконец хозяин протяжно, раздумчиво проговорил:
— Любопытно, любопытно… Никогда я, признаться, не думал, что так дело обстояло.
— А между тем, господа, это — исторический факт. Я специально занимался этим вопросом.
Кстати сказать, эта последняя фраза частенько излетала из уст Кошанского.
— Специально занимался… И тогда же еще, то есть в мае тысяча девятьсот тринадцатого года, Фердинанд — царь болгарский — сказал: «Месть моя будет ужасна!»
Арсений Тихонович горестно усмехнулся:
— Вот то-то и оно-то, что Фердинанд! И как это было нам допустить немецкого принца на престол славянской страны? И страны, нашей же кровью освобожденной от турецкого ига!
Кошанский развел руками. Не согласился:
— А что ж было делать в ту пору? Не со всей же Европой начинать было войну из-за этого Фердинанда! А ранее этого, как вам известно, герцога Баттенберского немцы воткнули, и опять же Россия-матушка смолчала. Сил не было. Ситуация! И все-таки, я повторяю, кабинет наш (Кошанский из осторожности избегал слова «правительство»), кабинет наш сам виноват в разрыве.
Тут вскинулся угрюмо посапывавший Сычов. Хитренько посмотрел на Кошанского, словно предвкушая, как вечный его вражок попадется в поставленный на него капкан:
— То есть позвольте, позвольте: кабинет, вы говорите, кабинет, а кто же именно? Кто у нас в девятьсот тринадцатом министром-то был иностранных дел?
Анатолий Витальевич понял, куда он гнет, но уклониться от ответа уже нельзя было. С неохотой сказал:
— Ну кто — знаете сами, что Сазонов.
Сычов злорадно захохотал.
— Ага! Сами себя бьете, дражайший Анатолий Витальевич: выходит, по вашему рассказу, что все тот же ваш Сазонов-господин напортил. И вот вам — Распутин: «Надоел мне этот Сазонов, надоел!» Выходит, правильно говорил тобольский наш мужичок?
Кошанский только плечами пожал.
