Валерий Язвицкий - Вольное царство. Государь всея Руси
И говор и крики кругом тоже смолкать начали: воины простые почуяли близких, дорогих своих в этой туче народной, на них наползавшей, а в тишине осенней чуть слышно плывет уж из Москвы гул колокольный.
Не отрываясь, глядит Иван Васильевич на приближающиеся толпы народные, и вспоминается ему встреча с Ермилкой-кузнецом, когда еще княжичем он в первый поход шел к Владимиру. И снова в ушах его гудит густой могучий голос кузнеца:
– Мир-то силен, ты токмо развороши его. Мир по слюнке плюнет – море будет…
В это время, обрывая мысли Ивана Васильевича, покатилось среди полей, как гром:
– Будь здрав, государь!
Переполнилось сердце Ивана Васильевича, и слезы застили его взор, а уста, вздрагивая, громко шепчут:
– Вот он, мир-то, он весь тут…
Вот и Москву хорошо стало видно, и гул церковного звона слышней, и гуще перекатывается он над полями, как волны, то затихая, то снова усиливаясь. Четко белеют стены, а на синеве небесной выступают верхушки стенных башен-стрельниц, золотятся в лучах солнца маковки и кресты церквей.
Пешие и конные воины снимают шапку и крестятся.
– Ну, вот и Москва-матушка, – говорят друг другу, – привел Господь…
Но возгласы эти теряются, сливаясь с тысячами подобных восклицаний и немолчным радостным говором. Как могучие реки, вливаются уже полки и народные толпы в посады и пригороды, текут по их улицам, а на гульбищах всех хором, на колокольнях и на крышах всех изб теснится множество народу. Люди глядят оттуда на проходящие войска, что-то кричат и машут шапками.
Стены кремлевские тоже усыпаны народом, отовсюду гремят радостные крики и приветствия.
Вот уже въезжает государь по Великой улице посада на Торговую площадь[18] и, остановясь перед Спасскими воротами, снимает шлем и истово крестится на икону. При громких, радостных криках народа он спешивается, а вслед за ним все его окольные и ближние.
По бревенчатой мостовой идет государь к собору Михаила-архангела. Здесь, на кремлевской площади, у колодка возле церкви встречает государя сам митрополит с крестами, иконами и хоругвями от всех церквей, во главе всего духовенства московского в сияющих парчовых ризах.
После краткого молебна, благословив Ивана Васильевича, взошел владыка Филипп на паперть соборного храма и оттуда благословил крестом все войско и весь народ. Засим владыка простер руки, призывая к молчанию. Когда же колокольный звон прекратился, произнес он краткую речь в похвалу государю.
– Не бывало еще на Руси торжества такого и побед таких великих. Дни сии радостные, яко Христово воскресение светлое, – говорил митрополит. – Помог Господь деснице твоей, благоверный и благочестивый государь наш!.. Отвел ты от сердца Руси православной меч латыньства поганого, не допустил поругания церкви святой. Войском твоим, государь, вся новгородская земля выбита, выжжена, вытравлена, опустошена, чего не бывало от века над ними. Но все зло сие от них же самих. Сами повинны правители их за земску беду и за кровь людей, и все было взыскано с них от Бога по написанному: «Господи, зачинающих рать погуби». Тобе же, государь, да воздаст Господь наш Исус Христос за ратный подвиг сей, ниспошлет Он тобе славу и честь и ныне, и присно, и во веки веков.
– Аминь! – дружно грянул весь народ на площади, и снова загудели все колокола, провожая гулом своим великого князя, двинувшегося в торжественном шествии к хоромам своим.
Старая государыня Марья Ярославна встретила великого князя и братьев его на красном крыльце. Поплакала от радости, обнимая и целуя старшего сына. Вторым обняла она Андрея Васильевича большого, и заметил Иван Васильевич, привечала она его сердечней и ласковей: был углицкий князь любимым сыном ее. Еще холодней отнеслась она к Юрию и Борису.
Пригласила Марья Ярославна всех сыновей к себе на обеденную трапезу идти, но государь с дороги захотел умыться и переодеться, потому просил подождать его.
– Иди, иди, сыночек, – ласково молвила она, – яз пришлю за тобой Данилушку.
Иван Васильевич прошел к себе вместе с Саввушкой. Снимая походные воинские одежды, приказал он своему стремянному:
– Приготовь мне оболочиться. Кафтан дай ипского сукна, который потоне и полегче. День-то ныне теплый. Все же побогаче кафтан избери для ради почтения старой государыни.
Как только Иван Васильевич, умывшись, одеваться стал, вошел дворецкий Данила Константинович.
– Ну, Саввушка, – сказал великий князь, – принеси мне кафтан да иди в семью свою – чаю, у тобя матерь-то ждет не дождется.
– Я, государь… – начал было Саввушка, но государь перебил его:
– Иди, иди, Данила Костянтиныч поможет мне.
Как только дверь затворилась за стремянным, государь, обняв и поцеловав Данилу Константиновича, спросил:
– Какие о ней вести?
– Те же все, Иванушка. Затворилась она от мира совсем и меня не принимает, токмо от игуменьи все ведаю.
– Здрава ли?
– Как мне игуменья-то баила, постница великая она, томит себя нещадно покаяньем и молитвой.
Иван Васильевич горько усмехнулся и тяжело опустился на скамью. Несколько мгновений сидел он неподвижно, потом, взглянув на дворецкого, сказал вполголоса с тихой скорбью:
– Неисправимо сие, Данилушка, неисправимо. Помоги ей, Господи… – Он быстро встал, обернулся к образам и с болью душевной воскликнул: – Помоги ей и мне, Господи!
Смолк сразу, будто забыл обо всем окружающем.
Вошел Саввушка с двумя кафтанами и положил их на лавку, но по знаку дворецкого вышел из покоя государева.
Данила Константинович, вспомнив о княгине Марье Ярославне, кашлянул, дабы обратить на себя внимание.
Великий князь оглянулся на него.
– Государь, – молвил дворецкий, – старая государыня ждет тебя к обеду. Дай яз тобе помогу кафтан-то надеть. Сей вот аль другой прикажешь? Два принес Саввушка.
– Сей вот, ипского сукна, – глухо ответил Иван Васильевич и, одеваясь, спросил: – Чаю, братья-то оболгали уж мя пред матерью?
– Недовольны тобой. Мало-де тобой им дадено. Бают: «Иван все-де собе взял, а нам крохи малые. Полон отпустить велел без окупа. Москва-то, – бают, – почитай сто пудов серебра да золота собе берет, а нам токмо то, что сами взяли».
– Мало взяли-то? – сверкнув глазами, воскликнул великий князь. – Все, что в пасть полезло, все, яко щуки, заглонули. Не хуже татар новгородскую землю грабили… – Иван Васильевич смолк, надевая кафтан и застегиваясь, но вдруг опять весь вспыхнул. – Да не собе яз все беру! На государство все идет, на войско и прочее! – крикнул он. – Государство-то едино для всей Руси, и государь-то един, а они все государями хотят быть, в Шемяки норовят. Сами же, опричь своей собины[19] ведать ни о чем не ведают.
Иван Васильевич совсем разволновался, но, выпив прямо из жбана несколько глотков крепкого хмельного меда, успокоился. Оправив волосы, он обернулся к своему другу и молвил негромко:
– Ну, идем, Данилушка. Матунька, поди, заждалась, обидится.
В покои старой государыни Иван Васильевич вошел с обычным выражением лица, на котором нельзя было угадать ни чувств, ни мыслей его.
Перекрестясь на иконы и садясь потом за стол, он молвил:
– Прости матушка, задержал яз трапезу-то.
– Ништо, сынок, ништо, – ласково ответила Марья Ярославна, – мы тут о походе твоем баили.
Взгляд Ивана Васильевича на один только миг скользнул по лицам братьев, заметив в них натянутость и замешательство. Государь усмехнулся и сказал матери:
– Рать сия для Новагорода небывалая, да и победы-то наши – дай бог всякому. Вборзе пир хочу нарядить в столовой избе для братьев моих, царевича Даниара, князей подручных, бояр, воевод и дьяков своих. И по всем полкам повелю водок и медов разных раздать, дабы и вои все победу праздновали.
– Тобе-то легко вино полкам рассылать, – начал со скрытым раздражением князь Андрей большой, но великий князь громко рассмеялся.
– Не бойсь, Андрей, – сказал он весело, – в Москве хватит и на полки братьев моих.
Иван Васильевич заметил, что Андрей большой смутился, а другие братья были довольны, матушка же ласково улыбалась.
– Яз, – продолжал великий князь, – и черным людям московским и посадским велю бочки браги и пива на площади выкатить.
– Добре, добре, сыночек, – весело сказала Марья Ярославна, – днесь ты отца своего мне напомнил. Любил он, Царство ему Небесное, народ-то потешить.
Начался обед, и беседа стала по-родственному мирной, но к концу трапезы старая государыня исподволь и осторожно начала печаловаться перед Иваном Васильевичем о братьях его младших, дабы им уделил он что-либо из добычи своей.
Мрачным огнем загорелись глаза великого князя.
– Нет у меня добычи, – сурово молвил он, – то все дары не мне, сыну твоему, а государю московскому. У них же и даров довольно, а добычи и своей девать некуда.
