Александр Говоров - Последние Каролинги
— Ну, как тебе тут живется? Да не отодвигайся, в Самуре ты и свирепых язычников не испугался.
Сказала и спохватилась. Он же видел ее всего один день в жизни, он же ничего не знает о ней! Да и вообще вся ее затея с поездкой к нему — несусветная глупость. Но куда же теперь отступать?
Над низкой горницей повисли столетние балки. Свет еле проникал в затянутое пузырем окошко. Закопченный очаг разинул пасть такую, что Азарика въехала бы в него на Байоне.
Все это можно было найти в любом франкском зажиточном доме. Но в углу возвышался скелет (Азарика даже подмигнула ему, потому что точно такой же был у них с отцом на мельнице). На приступке очага теснились узконосые бутыли, причудливые кувшины, шестигранники с мордами бесов и прочая колдовская посуда. Поскрипывали сонные совы, а из-за печи светились желтые кошачьи глаза. Ах, вот оно что! Ведь это дом знахарки, у которой лечится Винифрид.
А он заметил улыбку, с которой Азарика взглянула на скелет, и подозрительно хмыкнул. Поднял палец, зашептал, оглядываясь:
— Больше всего бойся этого скелета… А еще котов — они все хозяйке докладывают.
Азарика почувствовала, что ей становится жутко.
— Да что с тобой? — Она потрясла его за плечи. — Ты что, заколдован? Это я, Азарика, дочь мельника, помнишь?
— Ну как же не помнить… — бормотал он, снимая ее руки. — У сеньора Гермольда… Ведь это я тогда ложную тревогу поднял. Десятника уговорил, мы как гаркнем: «Норманны, норманны!» Бастард — на коней, и был таков.
Он вымученно улыбнулся. Под нестрижеными сальными космами разгладились морщины лба. Азарика была рада и этой его улыбке.
— А сеньор Гермольд, бедный сеньор Гермольд? Удалось ли вам его хоть похоронить по-христиански?
— Хоронить? Зачем хоронить? Он жив.
— Сеньор Гермольд жив?
— Ну жив же! Да не тебе об этом и спрашивать…
Азарика лихорадочно восстанавливала в памяти то холодное утро, тот туман и колокол, ноющую медь. Но почему ей не спрашивать о том, что Гермольд жив? А Винифрид рассказывал длиннейшую историю о том, как новый бенефициарий их всех согнал с земли, как он, Винифрид, вступил в армию Гугона, а семья его получила надел — далеко отсюда, под самым Парижем, в Валезии…
Азарика же радовалась: «Жив! Все-таки судьба щадит добрых людей!» Охотничья собака ростом с овцу подошла к ней, приволакивая зад, обнюхала и доверчиво положила длинную голову ей на колени.
— А чем же тебя лечат в этой глуши?
Винифрид оторвался от домашних воспоминаний и снова стал странным. Округлое лицо потеряло румянец оживления, сделалось тупым и серым.
— А будто не знаешь? — подозрительно прищурился он. — Водица тут есть в лесу, даже зимой пар исходит. Вот и собачку вылечила вода. Это собачка-то сеньора Эда, который бастард.
Та самая собака, из-за которой погиб отец! Азарика непроизвольно сбросила ее голову с колен и встала. Собака, отойдя в сторону, смотрела на нее сожалеюще.
Винифрид же подскочил к двери, накинул засов.
— Стой! — закричал он Азарике, поглядывая в сторону скелета. — Ты не уйдешь! Так повелела госпожа наша Лалиевра, владычица сил потусторонних! Она обещала: первый, кто сюда придет, меня заменит!
Азарика, сама себя не помня, бросилась, стала отталкивать его от двери — скорее, скорее на волю! А он выкрикивал, как кликуша:
— Мне надо в Валезию! К черту ваших канцлеров, к дьяволу ваших бастардов! Я пахарь, у меня восемь ртов за душой!
И Азарика увидела, как по его щекам, рябоватым от давнишней оспы, скатываются слезы, крупные, словно улитки. Она оставила его, рухнула на сундук. Боже, да есть ли жизнь без страданий?
— Перестань, глупый… — Ей стало вдруг спокойно и ясно. — Я и пришла только затем, чтобы тебе помочь. И если надо, я останусь вместо тебя. Или хочешь, уйдем вместе?
Протянула Винифриду дружескую руку. Но тот попятился:
— Тьфу, тьфу, тьфу!..
В печи потрескивали головешки, кошачьи глаза во тьме мерцали, торжествуя. Винифрид, придя в себя, глянул в окошко.
— Батюшки! Солнце уж ниже леса!
Схватив подойник, он умчался к коровам, взъерошенный, несчастный, а Азарика задумалась, глядя в огонь. Ей вспомнился он в самурском соборе — прицеливающийся глаз, прядь волос, упавшая на упрямый лоб. Что же с ним сделалось в этом страшном лесу? А огонь плясал, неукротимый, похожий на Эда, который хохочет на захваченном дракаре.
Когда оконце стало густо-синим, Винифрид зажег лучину. Байон во дворе заржал, и ему призывно ответило ржание далеких лошадей.
— Хозяйка едет! — встрепенулся Винифрид.
Совы стали перелетать с балки на балку, а кот непонятным образом раздвоился — из-за печи вышли два совершенно одинаковых томных, золотоглазых создания и сели по обеим сторонам двери.
— Едет! — прошептал Винифрид, сжимаясь.
В лесу слышались перестуки, грохнуло у ворот, и запахло серой. Дверь рвануло с петель, и на пороге появилась волшебница, обозревая свое домашнее хозяйство.
Азарика сама была готова превратиться в сову, потому что в дверях стояла, вонзая в нее недоброе око, не кто иной, как Заячья Губа!
5Утром Азарику разбудил удар клюки.
— Вставай, оборотень, Озрик-Азарика, вставай, разгаданный хитрец! Бери-ка подойник, да не смей мне коров портить. Видела черепа на ограде? Там как раз кол пустует — для тебя.
Рассвет еле брезжил в запотевшем окошке, холодный очаг казался головой великана, разинувшего пасть. Руки и ноги одеревенели, затылок стиснула боль. Вчерашнее с трудом припоминалось.
Вчера ведьма спросила Винифрида:
— Это и есть твоя знаменитая Азарика? Долго же я ее ждала.
Она схватила ее за подбородок, всматривалась пронзительно и неприятно, затем, как бы в чем-то разочаровавшись, оттолкнула. Приказала Винифриду вычистить дорожную метлу, на которой, по ее словам, она три дня летала в Рим и обратно. Винифрид с благоговением исполнил приказание, как ребенок, который холит своего деревянного коняшку на палочке. Совы, очевидно любимицы, так и летали вокруг хозяйки, а коты терлись о ее скрюченные ноги.
— Ужинать? — скосоротилась старуха. — Я сыта, вдоволь полакомилась человечинкой. В Аврелиане мне попался взяточник-канцелярист, но костлявый, словно лещ. Уж я плевалась-плевалась! Зато в Суассоне был жирненький аббат, ветчинка у него слоеная — мясцо и сальце, мясцо и сальце…
Винифрид, выронив щетку, стоял с разинутым ртом. Азарике тоже на какое-то время стало не по себе. Впрочем, она чувствовала, что все эти рассказы о человекоядении выдумка. И правда, старуха, вдоволь насмеявшись и показывая при этом свой единственный ржавый зуб, принялась за кроличий паштет, овсяную кашу, бычью печенку и все это, запивая сидром, уничтожила.
— Ну как, — развалилась она, икая, — отпустим, что ли, Винифрида?
Тот просветлел и поклонился ей в ноги.
— Да и как же тебя не отпустить? Там тебя ждет молодая жена.
Азарика вздрогнула, а Винифрид опешил.
— Какая жена, госпожа Лалиевра? У меня никакой жены…
— Хо-хо, уж я-то знаю, на то я и волшебница! А ты что же, рассчитывал на эту твою Азарику? Как бы не так, у меня на нее другие виды. А ты ступай, там тебя уже ждет черноногая, как ты сам.
Винифрид кланялся и бормотал благодарности. Старуха обернулась к скелету:
— А ну-ка, сеньор Мортуус, ваша светлость, права ли я?
Скелет вздрогнул и медленно поднял правую кисть, покивав желтым черепом. Азарика чувствовала, как ледяной пот стекает по ее спине. Оглянулась на Винифрида, тот был белее полотна. «Права, пра-ва!» — произнес скелет утробным голосом, клацая челюстью.
Азарика ощутила на себе блестящий, пронизывающий до нутра взгляд Заячьей Губы. Старуха вроде что-то и говорила, но она уже не могла различать слов, впадая в тяжкое забытье…
И вот теперь она поднялась, еле разгибая суставы, оглядываясь.
— Дружка своего ищешь? — ехидничала старуха. — Покинул тебя твой Винифрид. Да и зачем ты ему? Я и конька твоего отдала ему, гнедого. Теперь тебе не бывать уж мужчиной, об этом я позабочусь.
И распростерлась над ней, как огромная сова, раскрылатилась — сверлила остриями железных зрачков.
— Не сметь бунтовать, не сметь бунтовать! Там свободный есть колышек у ворот, там свободный есть колышек у ворот…
Так потянулась зима, день за днем, день за днем. От рассвета до глубокой полуночи Азарика гнула спину на хозяйство старухи, которое было немалым — у какого-нибудь вавассора с ним еле бы справлялся десяток рабов. Обезводилось, отупело, изныло сердце, огрубели руки — едва ли теперь когда-нибудь доведется выводить ими затейливый минускул!
Заячья Губа — или госпожа Лалиевра, как теперь надлежало ее именовать, — здесь ничуть не напоминала ту шутиху и побирушку, какой она была в Самуре. Вечно она брюзжала, вечно была недовольна, вечно стращала Азарику. И коты ее царапались, лицемерно мурлыкая, совы норовили Азарику клюнуть, скелет поглядывал свысока. Зато собака Эда подружилась с ней. Даже спали они вместе, на одной блошиной дерюжке. Заячья Губа иногда окликала собаку:
