Елизавета Дворецкая - Княгиня Ольга и дары Золотого царства
И он, пятнадцать лет ее знавший, понял это. За все те годы не случалось, чтобы за столь долгий разговор она ни разу не взглянула ему в глаза. Она могла сердиться на него, кричать. Обещать чем-нибудь бросить, хотя на деле бросила в него ложкой или ковшом не более двух раз. С годами Эльга научилась держать себя в руках, но когда она встречала взгляд Мистины, в котором светилась знакомая снисходительная насмешка, в ней пробуждалась все та же юная ярость. Ее гнев ему было легче перенести, чем эту отстраненную скованность.
– Эльга…
Он замолчал, вынуждая ее посмотреть ему в глаза. Вынул из ножен у пояса скрамасакс, повернул лезвием к себе и вложил костяную рукоять в ладонь Эльги. Сжал ее пальцы на рукояти. Она с недоумением следила за ним: Мистина расстегнул свой белый «печальный» кафтан, приставил острый кончик длинного лезвия к груди напротив сердца и, своей ладонью сжимая ладонь Эльги на рукояти, слегка нажал.
Она невольно вскрикнула, чувствуя, как острие клинка прокалывает кожу и входит в живое тело. Но все это время Мистина не отрываясь смотрел ей в глаза, не давая отвести глаз от его лица. Ни мускул, ни взгляд на нем не дрогнул. Мистина замер, предлагая ей самой продолжить это движение.
– Ты веришь мне? Если нет, то покончи со мной сейчас. Я поставил между ребер, войдет прямо в сердце.
Эльга потянула клинок на себя. На белом полотне сорочки заалела капля крови – будто ягода-брусника.
– Ну, хватит с нас этой чухни? – спросил Мистина.
В глазах его, в голосе не было ни стыда, ни страха – только гнев и досада. И Эльга вновь увидела в нем ближайшего к ней и Ингвару человека, не доверять которому можно только в помрачении рассудка. Захотелось заплакать, потому что впервые за эти страшные дни рядом появился человек, на которого можно переложить хотя бы часть этой тяжести. Но Эльга сдержалась, ибо понимала: ему хватает и своей. Она знала Ингвара пятнадцать лет, а Мистина его – вдвое больше. Сколько себя самого помнила.
Потом она спрашивала: как он на это решился, ведь она, едва узнав о своем вдовстве, в смятении чувств вполне могла нажать на клинок. В беде, за которую не спросишь ответа с истинных виновников, часто обвиняют тех, кто рядом. А он отвечал, что ему тогда было все равно: за короткий срок он потерял отца и побратима, но хуже всего – мог потерять честь, если бы вдова и сын Ингвара решили, что он, Мистина, предал своего князя.
Тот скрам он не забрал назад и оставил Эльге. Она хранила его в ларе, на котором обычно сидела…
– Ты! – стоя в триклине палатиона Маманта, Эльга коснулась пальцем того места на его коже, где когда-то алела капля крови. – Ты отдал мне свою жизнь.
– Но свою душу я тебе не отдавал, – Мистина сжал ее кисть в ладони.
– Ты сказал мне однажды, что я – твой конунг. А дружина следует за конунгом всегда. Даже если тот решает креститься – помнишь, ты сам говорил Святше.
– Да. Ты – мой конунг, и таких слов не берут назад. Но поскольку ты к тому же еще и женщина, – он улыбнулся и слегка потряс ее кисть, – то я оставляю за собой право решать, каким образом сумею послужить тебе лучше.
Эльга втянула воздух в грудь, с усилием подавляя досаду. Мистина считал себя умнее ее и в общем был прав. За двадцать лет Эльга привыкла к этому, но не сказать чтобы смирилась. Однако он сохранил свое положение при ней, потому что всегда выслушивал ее, а не отмахивался от ее мнения лишь потому, что она женщина.
– Я отпускаю с тобой туда свою жену и дочь, – продолжал Мистина. – Даже Велеська на вас посматривает, и, если он решится, я не стану ему запрещать. Пусть решает сам, он ведь, в конце концов, уже меч носит. И ты думаешь, – с прорвавшейся досадой воскликнул он, снова тряхнув ее руку и вынудив взглянуть ему в глаза, – мне не страшно, что на другой день после своей купели вы все и смотреть на меня не захотите?
* * *Было ясно, что на шитом рушнике патриарха никто Эльге не преподнесет. Испросив позволения, она послала Одульва к патриарху и получила в ответ приглашение посетить его.
Наутро во двор палатиона Маманта вновь вынесли носилки. Эльга уселась и в сопровождении вестиаритов под началом Даниила (которого, как выяснили отроки, на самом деле звали Даглейк) пустилась в недалекий путь до гавани. Кроме женщин, с нею ехали только трое приближенных: Мистина, его зять Войко и Алдан. По сторонам мощенной кирпичом дороги тянулись полевые наделы и заросли. Освоившись с архонтиссой росов, Даглейк охотно отвечал на вопросы женщин: вот это – виноградник, там растет ягода, из сока которой делают вино, но сейчас она еще не созрела. Вот эти листья, похожие на дружелюбно раскрытую ладонь с толстыми пальцами, – сики. А это – оливы, лимоны, гранаты. Издалека толстые узловатые стволы олив казались одетыми серебристым сиянием, но вблизи становились видны тонкие ветки с длинными узкими листьями. Плоды их – соленые и в уксусе – женщины уже видели среди доставляемых им припасов, и теперь веселились, глядя, как это все растет. По большей части деревья были невысоки, зато пышнокудры – над тонким, зачастую кривым стволом клубилась широкая крона.
– Чем-то похоже на иву! – Эльга с любопытством разглядывала тонкие веточки. – Но стволы будто изглодал кто!
– Вот эти – очень стары! – Даглейк показал на оливы, будто распавшиеся от времени на две части. – Им, может, лет по пятьсот!
– Любопытно! – Эльга обернулась к Уте. – У нас деревья посильнее собой.
– Зато красоты такой не найдешь! – Ута кивнула на гранатовое дерево у каменной стены: усыпанное ярко-красными крупными цветами, что соседствовали на тех же ветках с мелкими, еще неспелыми плодами.
– Ты увидишь, как красиво будет, когда все это созреет! – сказал Даглейк. – Как раз когда подойдет время вашего приема в Мега Палатионе, все эти цветы превратятся в «пунические яблоки», красные, как кровь!
В гавани Эльга со свитой уселась в лодьи и поехала сперва вдоль Босфора, потом через устье Суда – к Боспорию, той же гавани, где они стояли в день прибытия. Только теперь, дней через десять по приезде, великий Город выразил готовность раскрыть перед нею ворота. На причале их встречал сам этериарх Савва верхом и другой, тоже конный, отряд вестиаритов. Эльгу ждали другие носилки, ее свиту – лошади.
– Я хочу увидеть Золотые ворота! – сказала Эльга Савве, когда он поприветствовал ее и проводил к носилкам. – Ты покажешь их мне?
– Может быть, на обратном пути, – с сомнением ответил Савва. – Мы сейчас к северу от Города, на берегу Сунда, а Золотые ворота – с южной стороны стен, близ Пропонтиды[17]. Нехорошо заставлять патриарха ждать.
– Надо думать, щита моего дяди Одда на них уже нет?
– Никогда не видел.
– Куда он мог деться, как по-твоему?
– Надо думать, украли! – засмеялся Савва. – Это такой город – тут ничего нельзя оставить без присмотра, а что исчезло, то обычно не находится. Сейчас мы приглядим за вами, но на будущее скажи своим людям: как будете в Городе, пусть следят за своим имуществом в оба глаза.
В громаде стены ворота казались дверкой. Они вошли… И началось… Люди Саввы взяли за повода коней, на которых ехали боярыни: изумленные и растерянные, те не удержали бы животных, а так от них требовалось лишь удержаться самим.
Эльга еще в Киеве, пока готовилось посольство, выспросила у купцов как можно больше о граде Константина. Она знала, что здесь нет ничего особенно страшного и по этим улицам можно пройти – с должной осмотрительностью – без опасности для жизни. Но одно дело – знать, а другое – видеть своими глазами эти каменные стены зданий, похожие на горные гряды, каменные столпы высотой… такой высотой, что кружится голова. С непривычки казалось, что они падают все разом прямо на тебя. Поначалу мучило желание сжать голову руками и зажмуриться: те, кто привык видеть вокруг избы, очутился среди каменных строений высотой с три-четыре избы, поставленных одна на другую! Они уже попривыкли к своему палатиону Маманта, но увидеть вокруг себя сразу десятки таких – совсем иное дело. Полукруглые своды дверей и окон, с тонкими столпами из тесаного камня, с резьбой, с фигурами… Опыт их собственной жизни или даже рассказы бабок не предлагали ничего подобного, им было не с чем сравнить увиденное, не находилось слов для описания. И оттого все вокруг казалось сном.
Камень, везде камень. Белый и гладкий или серо-желтый и шершавый. Ни одной избы бревенчатой. Даже под ногами не земля – тоже каменные плиты. Казалось, и вместо воздуха здесь жидкий камень – густой и раскаленный южным солнцем. За громадами камня всех видов не разглядеть неба – все это давило, будто сыпалось на голову, отчего слабели ноги и крутило в животе. Ни в одном дурном сне они не встречали такого: улицы будто ущелья между каменными стенами, нигде нет выхода на простор, одно ущелье выводит в другое, и везде эти ряды столпов, полукруглые своды, резьба… И люди, люди: живые и каменные.
