Явдат Ильясов - Золотой истукан
— От Роси иду — слышу славянскую речь. А самих-то славян не видать. Кроме нас, неудачных.
— Погоди. Еще встретишь.
Сунул руку в суму переметную, грозный взор — на булгар; дернув щекой, подмигнул русичам — не убьют, обойдется, склонился и быстро вложил Руслану в ладонь белый дырчатый сыр.
— Хлеба нету. Готу тому что сказать?
— Пусть боле не лезет с поклонами.
— Ладно. — Отъехал.
…Сдружились, которые раньше, на родине, вовсе не знались или еле здоровались, даже насмерть враждовали. Чем шире растекался мир, куда их кинула судьба, тем теснее смыкались они — как пальцы сжимались в кулак.
Хлестнет кого буйный страж — звереют, зубами скрежещут. Прут плотной стеной на тугой, по-степному злобно свистящий ременный прут, — и страж, испуганно бранясь, спешит свернуть свою плеть. Осмелели пленные после Таны.
Чем дальше уводили русичей, тем ближе они сходились
И надо же в чертову пасть попасть, вдосталь отведать плетей, чтоб оценить крепость сдвинутых плеч. Будто там, на Руси, никак уж нельзя было бросить раздоры, друг друга чтить, уважать.
Глядишь, не очутились бы в чужих краях…
— Экая даль, — вздохнул Карась со смутной досадой: в ней и тоска по дому, и восхищение певучей необъятностью. Теперь он шагал в паре с Русланом.-
Сколько земли нетронутой, пустой. Распахать бы, засеять — горы зерна, милый мой, можно б насыпать. Вместо этих курганов постылых, — кивнул он на цепь замаячивших слева синих бугров. — Такую-то землю, жирную, сытую — и без толку держать, стадами топтать. Эх, дурачье.
Сказал он это без злости, скорее — с жалостью даже, и не только к земле, лежавшей без пользы, но и к тем, кто бродил по ней со стадами. Научились в Тане русичи и себя понимать, и булгар, хоть немного, отличать одних от других.
— Пастухи.
— Все равно — не знают ей цены. С умом подойти: и сена хватило б для ихних овечек, и хлеба бабам, детишкам. И по белу свету рыскать не надо. Нет, куда,
Грабить легче. Ленивы, собаки.
— А старый булгарин — покойный Кубрат… журил русичей: ленивы.
— Ишь ты. На разбой мы, может, и ленивы, а землю пахать… Сюда б русичей.
— Попросись: мол, подвиньтесь.
— Всем бы места хватило, и хлеба, и сена. Вот только ума не хватает человекам.
«Но эти стервецы, провидицы, жрецы», — вспомнил Руслан. С чего ни начни разговор: с земли, или с лаптей, которыми топчешь ее, или даже с трещин на пятках, все равно придешь к одному…
— Ума-то палата, да не дают им раскинуть.
— Кто?
— Бог да бек.
— Да, — Карась поскучнел, боязливо повел головой, чтоб поправить на шее рогатку — и кожу чтоб не содрать. — Беку — зачем ему землю пахать. У него… табуны, — Искоса глянул на небо, тихо сказал: — Ну, а бог? Почему он за тех, которые против ясного смысла?
— Откуда мне знать.
— Волхв толковал: богу тоже хочется есть. Кто кладет ему сытную требу, к тому он и благоволит. А где ее взять, жертву жирную?
— Разбогатей.
— Хочу, брате! Хочу. А не могу…
— Дед мой, бывало, нас поучал: «Богат, кто силен, а силен, кто умен».
— Боярин иной — дурак дураком, а толстый. Я вроде неглуп, но никак, хоть убей, не изловчусь раздобреть.
— Выходит, все-таки глуп. Суди об уме по достатку. Легко ли добыть, удержать да умножить.
— Было б чего умножать.
— Пучина к тому добавляет, что от отца получил. Отцу же от деда усадьба досталась. Так и идет.
— Откуда оно повелось? Кто первый и как, милый мой, удачу сумел за хвост ухватить? Почему ему перепало, а остальные остались с пустыми руками? Чем он был пред богами лучше других?
— Был расторопным.
— То есть хитрым и жадным. Ага. Значит, древний наш Род, Хорс, Стрибог и Семарг, из-под которых мы на белый свет глядели и людей судили, и через которых люди сходились с нами или расходились, и кому, честно трудясь, мы несли последний кусок, сами не ели, лишь бы их ублажить, — вовсе и не думали про нас, усталых, смирных, они — за расторопных! То есть за лукавых лиходеев?
В круглых волглых глазах, в губастом, тоже округленном, рту: недоумение, боль, и с нею — страх, как у рыбы, вынутой из воды. И впрямь — Карась.
— Видно, ты верно сказал: мы сброд никчемный, безмозглая сволочь, и нечего нам, остолопам, на счастливых коситься, завидовать им. — Помолчав, проворчал: — Не знаю, как твой, мой дед говорил — раньше, покуда волхвов не развелось, точно клопов, — не угодит если идол народу, зря требу ест, его вырывали и в речку кидали. Неужто правда, а, друже?
— Отстань, Карась! — Устал он голову ломать над этим. Устал от злых богачей, от недобрых богов — их благодетелей. Степь нагнетала в душу сонливость. Пастухам — чем им плохо? Так, может, и надо — бродить наугад, дремать на ходу, пока не помрешь.
…А впереди вставал уже новый рубеж. Полоса голубая. Дым, облака? Нет — идешь, идешь: она на месте, все шире, темнее, сверху — в белых зубцах. Руслан спросил у стража:
— Море?
— Горы, — ответил алан. — Кавказ.
Жутко смотреть. После днепровских порогов впервые встретили лес, и тот, нелепый, черно-зеленой стеною вздыблен над степью. Выше: хребет на хребте, чистый снег, и меж туч — лезвием острым — обледенелый гребень.
Уже зима наверху.
— Там вечно зима, — сказал Урузмаг.
— Это, наверно, и есть край земли. Поди одолей. Немыслимо, чтобы где-то еще, за дикими кручами, ровное место нашлось и люди держались на нем.
— Те, что живут позади диких круч, — усмехнулся алан, — тоже небось, впервые к махине этой приблизившись, судят о ней подобно тебе.
Всюду — камень. Селение в каменных башнях, узких, высоких. Переходили напротив него озорную, узорную, в пене, в крупных, с корову брюхатую, сизых обкатанных глыбах, подгорную речку — повозка, где с присными ехал главный хазарин, резко скривилась… и скинула, гордых, в стремнину. Вопль. Вода — холодна, как в полынье.
Хазар подобрали, вынесли верные конники.
Стучит барабан, дудка пищит. Старые горцы в бараньих папахах, в свитах белых, нарядных, с мечами короткими на животах, встречая — заранее, видно, их известили — грозных гостей, укутали их, украдкой смеясь, озябших и мокрых в черные шубы с прямыми плечами без рукавов, и важно, с почетом, наверх увели. Опять пировать. Всю дорогу от Таны хазары, булгаре — веселые, пьяные.
Горцы в кафтанах и шапках поплоше, обтертых — без охоты к алану: не надо ль помочь. А помочь — не спешат. Он им по-булгарски:
— Друзья, волоките на берег арбу. Ось, видно, сломалась… От самой Таны, стерва, верещала, истерзала мне слух. Кузница где? Ого! Высоко. — И русичам: — Эй, Уруслан, и ты, его приятель, не возьметесь ли ось до ковалей дотащить? Телегу туда не поднять — крутизна да уступы. А? Пройдетесь, на девушек горских насмотритесь. Какая ни есть, а, потеха. Небось надоело: в куче да в куче, точно бараны в гурте. Ну, идете?
Другой бы — плетью хлестнул, и весь разговор. Что значит родство древнее, кровное, общность старых богов. Стой, а при чем тут они? С них — беседу начать, знакомство и только. Мало ли родичей кровных режет друг друга, единому богу молясь. Просто — такой уж он человек. Честный и добрый.
Все — в уступах. Уступами горы, плоские крыши. И поле над полем, уже пустое. Эх! Хлеборобы живут. А то уже мнилось: опричь русичей, на свете сплошь пастухи.
— Какой тут народ? — спросил Руслан у алана. — Иберы? — Припомнил, что от Уйгуна слыхал. Вот они, башни крутые. И страшно, должно быть, в них, тонких, высоких, сидеть. Чудится — падают, рухнут сейчас на тебя.
— Адыге. Иберам родня. Те — за горами,
— Тоже хазарам подвластны?
— Все тут подвластны хазарам. И дальним иберам от них достается. Все, да не очень, — мигнул он с угрюмым лукавством. — Законы и вера — свои. Вроде алан адыге: живут племенами, и племена те меж собою в союзе. От буйных булгар, от хитрых хазар откупаются данью.
…Здесь воздух даже на ощупь тугой, чисто звенящий. В груди от него просторно, свежо и отрадно, как от женского смеха. Воздохнешь — и ясно слышишь, как нутро с довольной дрожью жадно всасывает летучую благодать.
Вместо улиц — тропинки вдоль низких оград бело-каменных, а вот и плетень, и кувшины на нем. Всюду женщины моют и сушат кувшины, — люди пьют и едят, как у нас.
Стук да звон. В шапках мохнатых, в ноговицах, чувяках — люд у широких дверей. Заметный народ. Носаты, чернявы. Статны все на подбор. Алан к ним — с важным поклоном. Ось, мол, сломалась. Нельзя ль починить. Озадачены. Видно, некстати явился к ним с делом алан. И прогнать, наверно, зазорно. Совещаются. Экий чудной тут язык — ломкий, шипящий. Пошумев, расступились. Указали место у порога: сидите, не шевелитесь.
Смотрит Руслан — у черной стены распластан на шкуре заросший до глаз, тощий мужик; ноги — в лубках, обернуты войлоком. Возле девчонка сидит с платком на лице: только глаза, длинные, черные, точно кузнечная копоть густая, снаружи. Глянула ими с испугом на пленных, голых до бедер, в цепях, к тому человеку взор отвела — он веки сомкнул — и грохнула чем-то железным по лемеху рядом с его головой.
