Григол Абашидзе - Долгая ночь
— Государь, покарай Ахалцихели. Среди всех неверных он был самым жестоким притеснителем мусульман.
— Что-то слишком вы обрадовались его позору. Должно быть, это был не последний воин?
— Это был первый воин, — подтвердил коленопреклоненный бывший визирь. — Но он был опасен и жесток не только на поле брани. Однажды Узбег послал меня послом к грузинам. К царю меня не пустили, а принял меня царский визирь Шалва. Узбег просил грузинского царя прекратить набеги на Адарбадаган. Тот, о котором мы теперь говорим, не дал мне докончить мою смиренную речь, он схватил меня за бороду и зарычал, как свирепый зверь: «Знай, что, если бы сам Али попался мне в руки, я и ему выдрал бы бороду, как тебе!»
Джелал-эд-Дин нахмурился. Рассказ бывшего визиря рассердил его.
— Ведут!
— Ведут! — закричали в толпе.
Султан все еще исподлобья, все еще с гримасой на лице взглянул в сторону криков. Морщины его вдруг разгладились, и что-то похожее на улыбку пробежало по тонким губам. Безусый щупленький паренек вел на веревке великана. Приотстав от них, другой хорезмиец тащил за собой связанного Торели. Хорезмиец так вцепился в плечо поэта, будто это был не живой человек, а тяжелый кошель с деньгами, тот самый кошель, который можно за этого человека получить. Ахалцихели остановился перед лицом султана.
— Ну где твоя непобедимость, о которой ходит столько легенд и которой ты сам кичился? Где твоя сабля, которая высекает огонь, где твой меч, разрушающий скалы?
Улыбка снова промелькнула по лицу султана. Он был достаточно умен, чтобы не глумиться над побежденным героем. Он смотрел глубже. Он видел тщету человеческих усилий и человеческой славы. Величие? Пустой звук. Ведь и сам Джелал-эд-Дин не раз уже мог оказаться в таком же положении. Сколько раз он бывал на волосок от плена, унижения или даже смерти.
— Война похожа на игру в нарды, государь, — спокойно, с достоинством ответил Шалва. — То выиграл, то проиграл. Вчера еще на небосклоне сияла моя звезда. Сегодня она померкла в лучах твоей победы.
Султану понравились слова Ахалцихели, понравилось и то, что в роковую для себя минуту Шалва не потерял самообладания и спокойствия, что не написано у него на лице лихорадочного желания поправить то, что поправить уже невозможно.
Тот же самый твердый характер помогал и Джелал-эд-Дину. Когда он чудом выскользнул из рук врага у Инда, разве не могло показаться, что все потеряно, и разве так казалось один только раз? Но он снова перепоясывался мечом, снова обретал силу, и вот еще одна победа на его, аллахом предначертанном, жизненном пути.
Султан задумался. Это ведь только первый бой с грузинами. Конечно, он основательно их потрепал, и дерево глубоко надрублено. Однако до столицы Грузинского царства Тбилиси — длинный путь. Грузия могущественна и богата. Соберется новое войско, снова придется сходиться с ним в каком-нибудь узком ущелье в горах. Война же, как правильно сказал этот грузин, похожа на игру в нарды: нынче выиграл, завтра проиграл. Нужны не только острота и крепость сабли, не только меч, осененный благословением аллаха, но и хитрость дьявола. Вот если бы привлечь этого первейшего человека в Грузии на свою службу…
— Развяжите ему руки.
Сразу же несколько человек бросились исполнять приказ султана. Шалва размял онемевшие кисти рук.
— Ответь, князь, приходилось ли воевать с монголами?
— Дважды я участвовал в сече с ними. И был даже ранен в кровопролитном бою.
— Ну и что? Каковы монголы? Можно ли их победить?
— Победить можно любого врага, если бог дарует победу, государь.
— Правильно, князь, побеждаем не мы, но бог. В руках аллаха и победа и поражение. Отныне будешь эмиром хорезмийского султана. Земель и рабов у тебя будет больше, чем было в Грузии. А будешь верно служить, и впредь не оставим нашей милостью. Тогда ты сам убедишься, что велик аллах, велика и милость его для тех, кто сворачивает с неверного пути на путь истины.
Ахалцихели опустился на колени и поклонился султану.
— Отведите его в шатер, как достойного эмира, приставьте рабов и слуг в соответствии с его благородством.
Султан приблизился и сам поднял Шалву с колен.
Шалва ступил три шага по дороге к шатру и вдруг резко обернулся, как будто его толкнули в спину. Перед султаном стоял Торели. Шалва второй раз опустился на колени, во второй раз поклонился султану:
— Государь, будь милостив, подари жизнь и этому человеку. Он мой двоюродный брат, он никогда не вмешивался в государственные дела, никогда не делал плохого мусульманам, он всего лишь придворный поэт Торели.
У султана по лицу пробежала жестокая судорога. Шалва понял свою неудачу и покорно опустил голову, потом медленно поднялся и побрел к шатру, едва переставляя ноги.
Джелал-эд-Дин между тем поднял глаза на пленника. Перед ним стоял красавец с широкими плечами и узкой талией. Несмотря на ширину плеч, он казался изнеженным и слабым.
— Развяжите руки.
Пленник долго сжимал и разжимал пальцы, так они затекли и онемели от веревки. Султан загляделся на его руки. Такие пальцы и такие руки бывают только у людей, имеющих дело с книгой и пером. Руки воинов, ремесленников и крестьян черны от солнца и грубы от работы. Плохи дела у грузинской царицы, если она посылает в бой придворных поэтов.
— Снимите с него пояс и кинжал, — велел султан, усмехнувшись, — для него это лишняя ноша.
Когда с поэта снимали боевые доспехи, из-за пазухи у него выпала небольшая книга. Сидевший позади султана худой седобородый человек привстал, чтобы разглядеть, что написано на обложке. Вышел вперед, поклонился султану и попросил разрешения поднять книгу. Он начал ее листать, и постепенно на лице его появлялось выражение удивления и даже восторга.
— Что там написано, Мохаммед?
— Это сборник арабских и персидских поэтов. Стихи отобраны с великим знанием и вкусом.
Мохаммед-эн-Несеви — начальник придворного дивана — передал султану книгу. Султан небрежно полистал ее, заглянул в конец, в середину и возвратил ее. Видно было, что пленник интересует его больше, чем арабские и персидские поэты, хотя бы отобранные с любовью и тщанием.
— Персидский язык знаешь?
— Знаю, государь.
— Арабский?
— Читаю и понимаю, что говорят.
— Но если ты знаешь по-арабски, почему не читал Корана?
— Читал, и не один раз, государь.
— Странно, почему же ты, читавший Коран, не принял веры пророка Магомета? И как же ты, читавший Коран, поднял руку на правоверных?
Торели вздохнул и замолчал. Несеви, как был на коленях, приблизился к султану и что-то начал шептать.
— Турецкий знаешь?
— Нет, турецкого не знаю совсем.
— На каком же языке ты пишешь стихи, на персидском или на арабском?
— Я грузин и пишу только по-грузински.
— Как? Разве можно писать стихи на других языках?! Кто же их будет читать?
— Мои стихи читают грузины.
— О аллах! Сколько же вас, грузин, жалкая горсточка, капля в море. Стоит ли тратить силы и писать стихи для маленькой кучки людей. Море — это Восток. И если бы ты был умнее, ты писал бы стихи по-персидски или по-арабски, и тогда весь Восток читал бы и знал тебя.
— Пусть по-персидски пишут персы, а по-арабски — арабы. Я грузин и люблю свой родной язык.
— Ну ладно, хватит! Счастье твое, что Мохаммед Несеви, для которого нет ничего дороже стихов, но верную службу которого мы очень ценим, заступился за тебя. Мы оставляем тебя в живых.
Несеви поцеловал подол Джелалэддинова халата, еще раз поклонился до земли, потом отвел Торели в сторону и позвал слугу. Он приказал отвести поэта в свой шатер.
С рождением наследника престола у златокузнеца Мамуки появилось много хлопот. Вельможи, богатеи, рыцари осаждали его мастерскую. Каждый хотел обзавестись подарком, достойным царицы Русудан.
Мастер работал не разгибая спины, не выходя за порог своего дома. Что делалось в городе, он не знал.
А в городе продолжались торжества. Царица благополучно разрешилась от бремени и подарила народу наследника. Радость радостей наполнила сердца грузин. Перед дворцом все время толклись люди. Они приходили справиться о здоровье царицы. На улицах и площадях было шумно и весело. Мастерские и торговые ряды, базары и лавки — все было закрыто. В столице прекратилась на время всякая деловая жизнь, о ней, казалось, забыли. Только в духанах и церквах кипело все, как в котле. День и ночь звонили колокола, совершались молебны во здравие царицы и ее сына. По всей Грузии шел великий пир.
Празднества кончились бы не скоро, если бы однажды под вечер в Тбилиси не влетел всадник, изнуренный, грязный, на запаленном коне, первый беглец с Гарнисского поля боя, доскакавший до столицы. Он подъехал ко дворцу, и больше его не видели, но по городу со зловещим приглушенным шипением как бы поползла огромная черная змея. Сами собой исчезли улыбки с лиц пирующих, прекратились песни, замолчали колокола. Город, кипевший тысячами разнообразных звуков, затихал, будто застывала, останавливалась постепенно кровь в жилах, как у человека, который умирает.
