Валентин Пикуль - Фаворит
— Когда я был молод, — сказал он, — Европа отзывалась о русских как о варварах. Теперь их ставят выше других народов. А когда же русские стояли с другими народами вровень?
Это было остроумное замечание, но смеха оно не вызвало. Попов часто увлекал императрицу за ширмы, где судачил о делах конфедераций и сеймов. Польский король ожидал Екатерину в Каневе, а Киев встретил гостей морозом и ясным небом. Город был переполнен наехавшими. «Четыре гранд-д'Еспань, князья имперские без счета, Поляков тьма. Англичане, Американцы, Французы, Немцы, Швейцарцы, — писала Екатерина. — Сроду столько иноязычных я не видала, даже и Киргизцы здесь очутились, и все сие по Киевским хижинам теснится, и непонятно, как вмещаются». Непролазная грязища покрывала немощеные улицы, всюду видна была неприкрытая рвань жителей, населявших мазанки, окруженные плетнями. Сверкающие кареты нелепо выглядели на фоне жалких лачужек. Явно желая досадить Потемкину, фельдмаршал Румянцев даже не прибрал киевских улиц. Зная тяжелый характер полководца, Екатерина сама не решилась делать ему выговор, а послала к нему Дмитриева-Мамонова.
— Передайте ея величеству, — ответил на попреки фельдмаршал, — что я привык города брать, а не подметать их…
Потемкин разместился на подворье Киево-Печерской лавры, Екатерина занимала второй этаж дома наместника, а на первом образовалось нечто вроде бесплатной «обжорки», где ели и пили всякие с улицы заходящие. Там же обедали офицеры, наспех перекусывали де Линь и Безбородко. Екатерина, стоя на лестнице, любила прислушиваться к разговорам мужчин. Однажды великолепно одетый господин со знанием дела разоблачал политику шведского кабинета.
— Кто этот умник? — спросила она Потемкина.
— Повар принца Нассау-Зигенского.
Господин во фраке из розового шелка отвечал повару, и с таким знанием политики, что Екатерина удивилась.
— А это еще кто? — спросила она.
— Лакей принца Нассау-Зигенского.
— Если таковы повар с лакеем, каков же хозяин?
Она просила Потемкина представить ей «последнего палладина Европы», и с той поры он вошел в ее интимный кружок. Сегюр и де Линь дополняли эту компанию, в которую, однако, не был допущен Магнус Спренгпортен. Императрица подарила ему имение Кулашовку (близ Могилева). Потемкин указал снабжать шведов-финноманов с царского стола супом в котелках, булками французскими, лакеи носили для них бутылки с вином.
— Спренгпортен муж добрый и нам еще сгодится…
В феврале Сегюр известил императрицу о смерти Вержена: внешняя политика Франции перешла в руки графа Монморена, и Потемкин со злостью выговорил Сегюру:
— У нас на Руси говорят: хрен редьки не слаще. Неужели и Монморен станет держаться прежней политики на Босфоре? А будь у вас в Пьемонте или Савойе такие же соседи, какие у нас на Кубани и близ Оренбурга, что бы вы сказали, Сегюр, если я разбойников, терзающих Францию, стал защищать?..
Иностранные газеты предупреждали о близкой войне; Потемкин, писали газеты, уморил в дурном климате миллионы русских рабов, флот на Черном море — жалкая бутафория, а русской императрице временщик станет показывать то, чего не существует и никогда не может возникнуть при той безалаберности, какая свойственна всем русским…
Киев был переполнен панством. Потемкин говорил, что Речь Посполитая должна иметь 100-тысячную армию, дабы участвовать в совместной борьбе с турками:
— Разве ж это справедливо, панове, ежели одна Россия станет кровь проливать за безопасность рубежей ваших?..
Понятовский гостил в Лабуни, где старый магнат Ильинский выпил в честь короля ровно тысячу бутылок токайского. Потемкин с Безбородко выехали в Лабунь. Понятовский перед ними откровенно признал, что целостность Польши видит только в единении поляков с русскими. Виваты кричали непрестанно, музыка гремела, паненки улыбались, а пушки раскалились от выстрелов. Ильинский, в дымину пьяный, орал вдохновенно: «В свободном крулевстве — и артиллерия свободна!» Безбородко беседовал с королем о закупках польского зерна русскими магазинами.
— Разве у вас плохо с хлебом? — спросил король.
— Нс скрою: Россию ждет голодный год…
Екатерина в Киеве часто виделась с поляками. Она появлялась перед ними с ребенком на руках — это был граф Владислав Браницкий, потемкинский отпрыск, птенец ясновельможной крови. Передвигалась женщина медленно: ноги ее, скрытые от глаз длинным платьем, безобразно распухли, губернатор Синельников даже заказывал для царицы на фабрике Екатеринослава особые чулки — чудовищных размеров. Улыбка не покидала лица женщины…
Лед сошел в конце апреля, и «путь на пользу» продолжили на галерах, спущенных от Смоленска. Флагманскую галеру «Днепр». накрытую пунцовым балдахином, занимала Екатерина с молодым фаворитом. Потемкин с племянницами плыл на «Буге», с ним были и два принца — де Линь и Нассау-Зиген. Иностранные послы разместились на «Сейме», «Еж» плыл с придворными, «Десна» служила рестораном, следом тащились галеры с кухнями, провиантом, аптекой и конвоем. Все пассажиры имели отдельные каюты с мебелью из красного дерева. На каждой галере играл оркестр. Сегюр писал: «Золото и шелка так и сверкают на палубах».
Был двадцать пятый год царствования Екатерины!
И все эти годы Понятовский не видел женщины, когда-то одаривший его молодой, сокровенной любовью. Сейчас король стоял на Каневских высотах, наблюдая за приближением флотилии через подзорную трубу. Берега были живописны, цвели сады. Напротив Канева императрица велела адмиралу Пущину бросить якоря. С берега ей салютовали пушки. Поняювский послал адъютанта — предупредить, что императрицу желает видеть не король, а лишь граф Станислав Понятовский. Екатерина поняла этот намек как желание воскресить давно забытые сердечные тайны и отвечала посланцу с неудовольствием:
— К чему эти фокусы? Король есть король…
Когда король ступил на борт галеры, Потемкин помог ему, преклонив при этом колено, чем вызвал гнев Екатерины.
— Мог бы и не унижаться, — шепнула она ему.
Дмитриев-Мамонов, знавший о прежней любви Екатерины, при виде Понятовского стал изображать муки ревности, вызвав смешки фрейлин, но Екатерина приняла муки фаворита за чистую монету. В салоне король сказал ей:
— Дело прошлое, но согласись ты, Като, стать моею женой четверть века назад, и вся политика Европы потекла бы в ином направлении. Россия велика сама по себе, а Польша возвысилась бы до небывалого могущества и блеска.
— Возможно, — нехотя согласилась Екатерина.
На вопрос короля о близости разрыва с Турцией ему отвечал Безбородко, что разрыв отношений вполне возможен:
— Нам отлично известны намерения вашего величества. Но потребно более спокойное время, чтобы русско-польские дела привесть к достойному равновесию. Мы не можем дать никаких гарантий, но средь ваших панов имеются лжепатриоты, которые уже заручились гарантиями со стороны… Пруссии?
Понятовский беспомощно развел руками:
— Подобные инсинуации возникли с появлением в Варшаве одноглазого маркиза Луккезини. Но… что может нам гарантировать Пруссия?
— Луккезини обещает вернуть полякам Галицию.
— А что можете обещать Польше вы? — спросил король.
Екатерина с раздражением вмешалась в их диалог:
— Мы не на базаре, и здесь не место для торговли. Я не согласна и со светлейшим, который сулит вам Молдавию… Сейчас достаточно и того, если мы сойдемся лишь в принципах.
Она вручила королю звезду Андреевского ордена, деловым тоном велела подавать обед. Понятовский ожидал, что она пригласит его сопутствовать ей до Тавриды, но Екатерина не оставила его даже на ужин. Было восемь часов вечера, когда она безо всякой деликатности спросила:
— Не наскучило ли вам мое соседство?
На языке придворного арго это значило, не пора ли тебе убираться? На глазах короля выступили слезы. Ради трех часов свидания с нею он шесть недель ожидал ее в Лабуни и Каневе, истратив три миллиона злотых, и остался без гроша. Не без яда Понятовский ответил, что соседей не выбирают:
— On ne choisit pas ses voisins…
Выходя из-за стола, Понятовский выхватил у пажа перчатки, Екатерина подала ему шляпу. Намекая на корону, король поблагодарил ее — с горечью:
— Когда-то вы подарили мне лучшую шляпу. Но, увы, она что-то плохо держится на моей голове…
Когда Понятовский сел в шлюпку, Екатерина сказала свите:
— Он рассчитывал — я останусь до завтра, чтобы обедать с ним в Каневе, а у меня язык распух от пустых разговоров.
Потемкин пребывал в удрученном состоянии.
— Король приехал с добрым, желая союза с Россией, а мы приняли его хуже татарина… — сказал он. — Вот так мы теряем своих друзей, а в это время в Варшаве маркиз Луккезини осыпает пьяных ляхов прусскими талерами! — Предчувствуя недоброе, он крепко выпил.
