Александр Солженицын - Красное колесо. Узел I. Август Четырнадцатого
– Вообще – кончился штиль! Штиль в России кончился! А при ветре можно плыть и встречно! – с восторгом восклицал Ободовский.
Повсюду его встречали горнопромышленники-сверстники, выпускники того же 902-го года или около, встречали с теплом, пробирающим до горлового сжатия, предлагали и инженерные места, и консультативные посты, и чтение лекций и даже – директором всего Горного департамента!
– Почему всегда не хватает работников? – ужасался Ободовский. – Чуть толковенького увидят – все хватают, все приманивают. Такая странища, столько сановников, столько чиновников, столько бездельников – а работников нет!!
– И что ж выбрали?
– Да самые блестящие предложения даже и отклонил. Буду пока в Горном лекции читать и разное там, в Питере.
Да не знаешь, где главное, – и студенты, и страхование, и бюро труда, и порты, и торговля, и банки, и технические общества – всё России нужно, везде надо успеть. Говоря в общем виде, две равных задачи у нас и обе надо вытянуть: развитие производительных сил и развитие общественной самодеятельности!
– Да, если б не война.
– Да если б хоть вести они её умели!… Старая ржавая пружина, чужие руки, долдоны! Они – века не понимают! Они такую страну рассматривают как свою вотчину: захотят – помирятся, захотят – будут воевать, как с Турцией в прошлом столетии, и полагают, что всегда им будет с рук сходить. Да ни один же великий князь такого и слова не знает: производительные силы! На Двор – всегда привезут, хватит! Им гораздо важней кажутся юбилеи: в Костроме праздновать, да медаль чеканить…
– Ну, впрочем, – лукаво стрельнул Архангородский, – если б не этот юбилей, то ваш самовар так бы и разорвался где-нибудь в Руре.
– Да, правда!… – смеялся Ободовский. – А с другой стороны русские интеллигенты под экономикой понимают восьмичасовой рабочий день, прибавочную стоимость, ренту. Совсем не понимают конкретной экономики: недра, орошение, транспорт. Через всех пробиваться!… Но сейчас вот забрезжило национальное примирение, да повернутся все силы к строительству? Нам бы десять лет спокойного развития – не узнать бы ни нашей промышленности, ни нашей деревни. А какой бы торговый договор мы могли с Германией заключить, это изумительно, до чего выгодно, я вам сейчас подробно…
Они уже пришли домой, Илья Исакович позвонил, со второго этажа их увидели и автоматически открыли дверь, так у них устроено было, без швейцара. Квартира их на втором этаже занимала много комнат, все из тёмного коридора. Илья Исакович вёл гостя за десять минут до назначенного срока со смущением и опаской, что жена его Зоя Львовна не будет готова и поставит его в конфузное положение. Была кухарка и, если ей не мешать, она сготовила бы обед строго вовремя. Но он бы не был достаточно замысловат! – понятно было бы происхождение каждого блюда, из какого продукта оно приготовлено. А уж для знаменитого гостя Зоя Львовна, Мадам-вулкан, не могла не постараться сама, для таких-то случаев и держался её неровный кулинарный пыл, всплесками из Молоховца!
Из коридорного излома на кухню, пылая от плиты и захлёбным шёпотом, Зоя Львовна объявила, что обед задержится на полчаса. Пришлось покорному Илье Исаковичу брать из столовой графинчик на поднос, сёмгу, бутерброды и нести в кабинет.
– Да, ещё же и “Союз инженеров”! – неутомимо встретил его Ободовский. – Как он здесь у вас?
– Да пожалуй хиловат.
– А во многих местах – крепкие оживлённые группы. Я считаю, Союз инженеров мог бы легко стать одной из ведущих сил России. И поважней, и поплодотворней любой политической партии.
– И принять участие в государственном управлении?
– Да не прямо в государственном, собственно власть нам ни к чему, в этом я и сегодня верен Петру Алексеевичу…
– Кому это?
– Кропоткину.
– Вы его знаете?
– Да, близко, по загранице… Деловые умные люди не властвуют, а созидают и преображают, власть – это мёртвая жаба. Но если власть будет мешать развитию страны – ну, может, пришлось бы её и занять.
Смеялся.
Первая рюмка разогрела их, вторая тем более, всё виделось ещё приподнятей и общей, и из глубины кожаного дивана Ободовский вскинутой худой рукой протестовал с присущей ему экспромтностью:
– Да, а почему все ваши отделения зовутся “юго-восточными”, хотел бы я понять? Разве вы от России – юго-восток? Вы – юго-запад!
– Юго-запад – это Малороссия. У нас и железная дорога – “юго-восточная”.
– Да где вы тогда стоите? Откуда смотрите? Вы тогда России не видите! На Россию надо, батенька, смотреть издали-издали, чуть не с Луны! И тогда вы увидите Северный Кавказ на крайнем юго-западе этого туловища. А всё, что в России есть объёмного, богатого, надежда всего нашего будущего – это Северо-восток! Не проливы в Средиземное море, это просто тупоумие, а именно северо-восток! Это – от Печоры до Камчатки, весь Север Сибири. Ах, что можно с ним сделать! Пустить по нему кольцевые и диагональные дороги, железные и автомобильные, отеплить и высушить тундру. Сколько там можно из недр выгрести, сколько можно посадить, вырастить, построить, сколько людей расселить!
– Да, да! – вспомнил Илья Исакович. – Ведь вы в Пятом году чуть ли не Сибирскую республику делали? Хотели отделиться?
– Не отделиться, – весело отмахнулся Ободовский. – Но оттуда начать Россию освобождать.
Вздохнул Архангородский:
– Всё-таки зябко. Не очень туда хочется. Здесь лучше.
– Надо, чтобы хотелось, Илья Исакович! Ну, не в вашем возрасте, так молодым. К тому идёт мир, что скоро немыслимо будет эти пространства держать пустыми, человечество нам не позволит, это получается – собака на хвое. Или используй, или отдай. Настоящее завоевание Сибири – не ермаковское, оно ещё впереди. Центр тяжести России сместится на северо-восток, это – пророчество, этого не переступить. Между прочим, к концу жизни к этому пришёл и Достоевский, бросил свой Константинополь, последняя статья в “Дневнике писателя”. Да нет, не морщьтесь, у нас и выхода не будет! Вы знаете расчёт Менделеева? – к середине XX века население России будет много больше трёхсот миллионов, а один француз предсказывает нам к 1950 году – триста пятьдесят миллионов!
Маленький ладный осторожный Архангородский сидел в круглоохватном поворотном твёрдокожаном кресле, сложив небольшие руки одну на другую на выступающем животике.
– Это в том случае, Пётр Акимович, если мы не возьмёмся выпускать друг другу кишки.
79
Что наибольшее семейное счастье бывает не с красавицами, что с красавицами, да ещё темпераментными, очень неудобно жить, – знал Илья Исакович, внушали ему разумные люди, и всё-таки он не удержался от соблазна жениться на золотоволосой Зое с её перекидчивыми настроениями, с её “всё или ничего!” – или воротник под самые уши или самое открытое декольте, не понравилось своё лицо на фотографии – зачеркнула, с её несостоявшейся сценой (родные не пустили), с её неоконченной варшавской консерваторией, в доме то чтением из Шиллера в лицах, то музыкальными вечерами, с её страстью к вазам, кольцам, брошам, презрением к игле и пыльной тряпке. Очень, правда, ей шли драгоценности – и заплётом в волосы, и на шею, и на грудь и на руки, но Илья Исакович при замужестве предварял и потом повторял: “я – инженер, а не купец”. (Тем же мельничным строительством занимаясь, он мог изменить направление деятельности, покупать и дома и землю, но чистое инженерство ушло бы от него). Зато уж образ поведения жены давал мужу полный отход и отдых от его дневных занятий, хотя по квартире среди многих драпировок, занавесей и атласной обивки постороннему как будто чего-то не хватало: то ли света от окон и ламп, то ли тепла от радиаторов, то ли из углов не совсем хорошо выметено или из буфета не чисто смахнуты крошки.
С опозданием, а всё-таки обед поспел. Белей и богаче повседневного накрыт был стол в темноватой, но очень просторной столовой, где можно было и сорок человек рассадить, а сейчас к семи приборам докладывала последнее из огромного старинного буфета статная красивая горничная. (Любя всё красивое, Зоя Львовна держала только красивых горничных, хотя сама ж и ревновала мужа к ним).
Уже сняв передник, Зоя Львовна обходила комнаты и звала к столу. Да кроме главного гостя все были свои или почти: сына дома не было, но дочь Соня, её гимназическая подруга Ксенья, ещё молодой человек Наум Гальперин, сын известного в Ростове социал-демократа, которого Архангородские в 1905 году прятали у себя, с тех пор и близкое знакомство, наконец – Мадмуазель, сонина гувернантка с малых лет, вполне член семьи.
Наум и Соня не были, не могли быть схожи, но в чём-то и были: густотой обильных чёрных волос (у Наума – не очень расчёсанных), тёмными яркими глазами и боевой живостью в спорах. У них уже раньше было сговорено принципиально и воспитательно поговорить с отцом по поводу его участия в позорней так называемой патриотической манифестации ростовских евреев. Манифестация эта произошла ещё в конце июля и началась в хоральной синагоге, где Илья Исакович показывался лишь по праздникам, по традиции, имел там почётное место на восточной стороне, но верующим не был, и уж на манифестацию легко мог бы не пойти, а – пошёл. Синагогу убрали трёхцветными флагами и портретом царя, началось с богослужения о победе русскому оружию в присутствии военных, держал речь раввин, потом полицеймейстер, пели “Боже, царя”, потом тысяч двадцать евреев с флагами и плакатами “да здравствует великая единая Россия” и с отдельным отрядом записавшихся добровольцев ещё пошла по улицам, митинговала у памятника Александру Второму, ещё приветствовала градоначальника, слала всеподданнейшую телеграмму царю, и это ещё не все мерзости. Но вскоре после того уезжала Соня, потом уезжал отец, теперь собрались, а вчера ещё поддали жару тем, что в двух кинематографах стали показывать хронику об этой манифестации, и так это было слащаво, лживо, невыносимо, что нагорело тотчас объясниться с отцом!
