Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 2
— Здравствуйте, пан Теодор, — поклонился он, как всегда, подумав: «Господи, я девять вершков, а он — все пятнадцать, наверное».
— Здравствуйте, пан Иван, — мужчина обернулся и велел сыновьям: «Бегите, я сейчас».
Дети пробурчали что-то себе под нос, кивнув Болотникову, и наперегонки рванулись по низкому берегу к замку.
— Вы вот что, — сказал пан Теодор, оглядывая собеседника, — будьте готовы уехать сразу же, как познакомимся с государем. Вам надо зимой юг поднимать, незачем тут сидеть. Возок я уже взял у его светлости, самый неприметный, лошадей таких же запряжем — но резвых.
— Под Кромами расстанемся, я на Москву отправлюсь, а вы уж там, — пан Теодор усмехнулся, — начинайте. Письма вам государь даст, его собственной руки, так что не бойтесь, смело обещайте людям землю и волю — царь Дмитрий Иванович никого не обидит.
— А ведь у него глаза такие же, — вспомнил Болотников, — как у Рахмана-эфенди. Внутри лед в них, и острый, неровен, час — обрежешься. У того только серые были, ну и ростом он был, — мужчина про себя усмехнулся, — до пяти вершков не дотягивал».
— Хорошо, — вслух сказал он, и добавил: «Может, и встретимся еще, пан Теодор».
— Как царя Дмитрия Ивановича в Успенском соборе Кремля Московского на царство помажут, — так и встретимся, — сухо ответил мужчина.
Болотников вдруг спросил: «А прелаты здешние как же — не поедут на Москву?».
— Отчего же, — Теодор усмехнулся, — царь их сам пригласит, да и жена у него католичка будет, сами знаете, пан Иван. А уж потом, — Теодор пожал плечами, — кто решит в православии остаться, тот и останется, под Рим никого насильно загонять не станут».
— Все равно домой хочется, — после долгого молчания сказал Болотников, посмотрев на темную воду реки. «Тут красиво, а там, — он махнул на восток, — лучше. А вы московский, пан Теодор? — спросил мужчина.
— Московский, вот только я двенадцать лет там не был. Ладно, — Теодор прислушался к бою часов на костеле, — должно быть и пани Марина с пани Эльжбетой уже вернулись, пора мне.
Болотников посмотрел на мощную спину и, нагнувшись, подняв камешек, швырнул его в реку. «В реку, да, — он сцепил пальцы, — чтобы ни от него, ни от щенков и следа не осталось.
Так будет правильно.
— А ее — он закрыл глаза, и шумно вдохнул, пытаясь сдержаться, — в мой шатер. Навсегда.
Ничего, даже если сопротивляться будет, — так еще слаще. Я таких девок люблю — непокорных. Как в Стамбуле было, — он чуть не рассмеялся, — не зря меня Рахман-эфенди убить, хотел, да я сбежал — вовремя».
Марина взглянула на портрет и ахнула: «Так вы и сокола написали, пан Теодор, пока меня не было?».
— Да что тут писать, пани Марина, — мужчина полюбовался птицей, что сидела на правой руке девушки. «Пара часов и все. Ну вот, сегодня последний раз позировать будете, я почти закончил, да и жених ваш приезжает днями. Ну, садитесь, — он указал на кресло.
В бойницы вливался яркий, утренний свет и Марина, чуть обернувшись, увидела опущенный на дверь засов.
— Правильно, он же всегда закрывает студию, — подумала она, — чтобы не мешали. Очень хорошо. И никто меня не хватится, — все знают, что я здесь. Господи, — вдруг поняла Марина, — это же навсегда. Какое счастье. Быстрей бы, а завтра и уедем, ночью, — она чуть дрогнула ресницами и пан Теодор сказал: «Устали? Ничего, немного осталось».
— Очень красиво, — сказала она потом, восхищенно, разглядывая себя на портрете — в каскадах кружева, в серых шелках. «И голова у меня повернута так же, гордо. Вы волшебник, пан Теодор".
— Вас было очень легко писать, пани Марина, — он так и стоял с кистью в руке.
Девушка вскинула подбородок и сказала: «Если вы хотите, вы можете писать меня всю жизнь, пан Теодор. Вы только скажите. Я не хочу замуж за этого, — она махнула головой в сторону бойниц, — царевича».
Он все молчал, и Марина увидела тень улыбки на его губах. Она сглотнула, и, чувствуя, как отчаянно, быстро бьется сердце, как краснеют ее щеки, глядя ему в глаза, продолжила:
— Потому что я хочу быть с вами, и я сделаю все, что вы прикажете. Прямо сейчас, пан Теодор, прямо здесь. Только увезите меня отсюда, я прошу вас, я всегда буду вам покорна, всегда! — Марина опустилась на колени, и он увидел, как черные, мягкие пряди волос падают на белоснежную, прикрытую скромным платьем, шею девушки.
Он осмотрел ее с ног до головы, и, наклонившись, протянув кисть, накрутив на нее локон — потянул Марину к себе.
— Вот что, пани Марина, — сказал он, жестко усмехаясь, — вы девушка молодая, а я — женатый человек. Поэтому вставайте, и отправляйтесь к своему нареченному, он скоро и приехать должен.
Она подняла мгновенно наполнившиеся слезами глаза: «Пан Теодор, не прогоняйте меня! Я же вижу, я вам нравлюсь! Пожалуйста!»
Он посмотрел на растрепанные, черные волосы и вдруг вспомнил ветреную, дождливую ночь в Несвиже.
Не глядя на Марину, Теодор открыл засов и распахнул дверь: «Уходите».
Девушка опустила голову на серые камни, и протянула к нему руки: «Пожалуйста! Я не могу, не могу жить без вас, не хочу жить!»
— Пани Марина, — он помолчал, — я люблю свою жену, и не буду ей изменять. Никогда. Ни с вами, ни с кем-то еще. До свидания, — он аккуратно положил кисть на грубую скамью, что стояла подле входа, и Марина услышала звук его шагов — Теодор спускался вниз, прочь от нее.
— Птица поет, — вдруг услышала девушка. «Господи, зачем? Зачем все это, если его нет рядом?». Она широко открыла рот, и, заталкивая туда пальцы, сдерживаясь, беззвучно зарыдала, царапая рукой холодный пол. «Не хочу, не хочу, — Марина помотала головой, и, с трудом поднявшись, не стирая слез с лица, подошла к узкой бойнице.
Она увидела, как внизу, на дворе, Теодор присев, раскрыв руки, обнял младшего сына.
«Стефан, да, — безразлично подумала девушка. Ребенок приник к уху отца и что-то прошептал — Теодор рассмеялся и, поцеловав его в щеку, посадил на плечи. Мальчик восторженно взвизгнул и мужчина, взяв за руку старшего сына, что стоял рядом, пошел к ней, к той, что ждала их у ворот замка.
Марина увидела, как она улыбается — широко, свободно, счастливо. Измученно подумав:
«Один шаг, всего один шаг, — она ощутила на лице холодный ветер, что свистел вокруг башни. «Я люблю свою жену, и не буду ей изменять, — вспомнила она, и, вздрогнув, отшатнувшись от бойницы, обернулась.
Его альбом лежал рядом с брошенной кистью, на скамье. Марина быстро нашла ее — он рисовал серебряным карандашом, тонко мягко. Девушка, смотря на опущенные долу глаза, на, берет, что был украшен соколиными перьями, — вынула из растрепавшейся прически шпильку.
— Сдохни! — шептала она. «Сдохни, курва! Я тебя сгною в земляной яме, вырву тебе глаза, сучка! Все равно он будет моим, слышишь! Только моим, навсегда!».
Повертев в руках сломанную шпильку, Марина вырвала изуродованный рисунок, и, засунув его под корсет, мгновенно промчавшись по лестнице, — захлопнула дверь своих покоев.
Бросив бумагу в горящий камин, смотря на то, как превращается она в серые хлопья, Мнишек шепнула: «Так же и ты».
Она раздула тонкие ноздри, и, откинув голову, неслышно сказала: «Я стану царицей московской. Потом она умрет, и царь, — она махнула рукой на двор, — тоже умрет, я уж позабочусь. Мы с Теодором обвенчаемся, и будем править. Вот».
Девушка бросила взгляд на огромную кровать под кружевным балдахином и вдруг злобно улыбнулась: «Знаю, кто мне поможет. Прямо сегодня вечером». Она позвонила и высокомерно сказала служанке: «Пусть принесут лохань и горячей воды. Хочу искупаться, и чтобы мне никто не мешал, понятно?».
Лиза посмотрела на кладовую, и, улыбнувшись, поцеловала младшего сына в затылок.
«Пахнет-то как сладко, — подумала она. «Господи, а растут — и не угонишься за ними, надо будет перед отъездом рубашки новые сшить, и к портному сходить — кафтаны нужны зимние, на меху, пока мы до Москвы доедем, уж и снег ляжет. Бедная матушка, и как она за Федей только успевала, когда он ребенком был? Петр тоже в отца — большой, а Стефан — вроде пока растет, как обычно».
— Все съели, — грустно сказал ребенок. «Даже окорок».
— Я вижу, — Лиза засучила рукава домашнего, простой синей шерсти, платья. «Ну, рынок уж и разъехался, у меня тут грибы сушеные где-то были? — она пошарила на деревянных полках.
— Их не ели, — обрадовался Стефан. «Не знали, как».
— Разве что только поэтому, — ехидно заметила Лиза, и попросила: «Принеси воды, пожалуйста. Сейчас пироги испеку, лука вон связка висит, а вечером отец и Петр с охоты вернутся, уток принесут, их зажарю. До завтра нам хватит».
Стефан принес ведро воды, и, помявшись, сказал: «Научи меня пироги печь. Я уроки все сделал, и для отца Тадеуша, и французский, что ты оставляла, и папин урок по рисованию — тоже».
— Научу, — удивилась Лиза, надевая большой холщовый передник, — а тебе зачем?
