Иван Наживин - Распутин
Он шел на публичное собрание правых и слушал, как издевался над оскандалившимися демократами — он называл их с остроумием жандармского вахмистра домокрадами — кудрявый, ограниченный, тупой и злой Марков И; он слушал их легенды о былом величии России, которое, по их мнению, ярче всего выражалось в том пошлом выверте Александра III, который в ответ на требования скорого ответа Европе по какому-то важному вопросу, занятый рыбной ловлей, отвечал: «Пока русский царь удит, Европа может обождать»; он видел жалкие потуги их свалить вину за страшную катастрофу России на сионских мудрецов — ведь сам Александр Керенский это совсем не Александр, а Аарон, и не Керенский, а Кирбис… И в первом ряду собрания отважно пыжился Тарабукин и оглядывался грозно по сторонам, как бы говоря: «А ну, попробуй-ка кто-нибудь возразить!» По его виду можно было думать, что в нем одном сосредоточилось все монархическое движение, все национальное чувство, к нему сходились все нити спасения России. Из газет видно было, что он неугомонно летал из Берлина в Париж, из Парижа в Будапешт, оттуда в Белград, из Белграда в Берлин, исполняя какие-то таинственные поручения и, видимо, совершенно не считаясь ни с визами, ни с валютой! Евгений Иванович, придя домой и не снимая пальто — в комнате было холодно и неуютно, — печально подводил итоги зря потраченного вечера: все это только пляска мертвецов, которые все еще не нашли своих могил…
Он шел на умный ученый реферат одного знаменитого профессора: все умственно, все важно, все научно, а вокруг — знаки подданничества и глубочайшего демонстративного уважения… И он отмечал в своей тетради: «Я был еще студентом, а он уже вещал — так же важно и учено, — что вся истина в Марксе. Чрез несколько лет так же учено и важно он отрекся от Маркса и стал издавать запретный журнал, один из первых буревестников революции. Теперь он отрекается и от сделанной им революции и учено, важно зовет к созиданию сильной национальной России… Так когда же он возглашал истину и когда заблуждался? И кто поручится, что через год его многодумную голову не осенит еще какая-нибудь истина, и так же учено и важно будет он вещать ее людям, и так же верноподанно будут они аплодировать ему, знаменитому профессору? Прекрасно: право на заблуждение — самое неотъемлемое из всех прав человека, но при чем же тут этот вид первосвященника, которому открыты все тайны святая святых? Смиритесь, покайтесь, скажите откровенно и честно, что и вы ничего не знаете…»
Он присутствовал на том вечере в Филармонии, когда два политических недоросля, явно кем-то подстроенные, разрядили свои револьверы в Милюкова и нечаянно убили Набокова{220}. И в печати, и в мыслящей части нашего общества поднялся невероятный гвалт негодования. «Мне непонятен этот шум… — отметил Евгений Иванович в своей тетради. — Это только ученики стреляли в своего учителя. Бурей войны они были сорваны с гимназической скамейки, года тонули в крови и преступлениях из-за милюковских Дарданелл, потом по его же ученой указке издали, из прекрасного далека, пошли они в Белое движение, и опять года тонули в крови и преступлениях, а потом в конце концов очутились нищими на берлинских мостовых. Они слушались ученого профессора: и Дарданеллы России добывали, и Деникина кровью своей поддерживали, и Врангеля, и за этими делами они не имели даже времени прочесть «Истории русской культуры» Милюкова. Куда же завел он их, многодумный историк, вчерашний монархист и сегодняшний республиканец? Не они виноваты в крови Набокова, но он, не им место в Моабите{221} — их надо в школу послать, «Историю русской культуры» читать, а его — в Моабит. Но великий учитель поехал в Париж учить людей и дальше, а его ученики отправились в Моабит новыми страданиями искупать ошибки великого мыслителя…»
И пошел он на религиозное собрание. И один профессор, приглаженный, в корректном сюртуке, умно и учено доказывал, что вне догматической религии для людей нет спасения, и даже мало того: единственным маяком нашим может быть только догматическое православие. И другой корректный господин, учено блестя очками, совершенно серьезно возражал, что «католичество и православие одинаково исповедуют конечность плоти, и в силу этого в пределах земного бытия недостижима полнота святости: только по воскресении всех мы увидим полноту сопричастия всей твари к святой Троице. Потребность в пастыре заставляет христиан обратиться к Риму: там, где Рим, там и истина». И учено внес поправку третий: догматические споры не должны отвлекать нас от борьбы с общим врагом, с воинствующим антихристом, с организацией, уверовавшей в нуль. И почтенный архимандрит — ему все оказывали подчеркнуто глубокое уважение — заметил, что православие все же лучше всего. Оно принимает земной мир, но согревает его любовью… «О да! — горько записал в тишине своей плохо вытопленной комнаты Евгений Иванович. — Согрело! А война? А нищета среди исступленной роскоши? А золотые митры и дворцы князей церкви среди темной и пьяной Растащихи?» И воспоминание об этом вечере долго ныло в его душе: то была смоковница бесплодная{222}, и мертвый шум ее листьев — жизни не нужен…
И по-прежнему, точно ничего и не случилось, спорили кадеты правые с кадетами левыми, и эсеры опровергали эсдеков, а меньшевики — большевиков, и большевики низвергали и кадетов, и меньшевиков, и эсеров, а монархисты неистово интриговали и грызлись из-за кандидатов на вакантный престол российский: Марков II ездил завтракать в Кобург к великому князю Кириллу, присяжный поверенный Сердечкин из Чернигова усиленно трудился в пользу Дмитрия Павловича, генерал Краснов намечал царем Всеволода Иоанновича, ибо его мать — сербка, кучка престарелых егермейстеров, гофмейстеров, церемониймейстеров и шталмейстеров копошилась вокруг Николая Николаевича, но были и такие, которые не хотели иметь никакого дела с Романовыми и откопали герцога Зюйдерманландского из шведского королевского дома.
— Почему? Зачем? Мы можем просто вернуться к власти Рюриковичей! — задорно кричали им в ответ. — Возьмите, например, Долгоруких: они чуть не на тысячу лет старше Романовых!
— Позвольте, что вы плетете? Каких Долгоруких? Петрика или Павлика? Да они кадеты, республиканцы!
А кадеты, как известно, с масонами заодно, а масоны явно на содержании у сионских мудрецов — нет, только легитимизм!
— Да какой же легитимизм, когда все легитимисты перессорились из-за кандидатов?! Да и где хоть один подходящий человек среди этих кандидатов?!
Газеты по-прежнему и даже хуже прежнего неистово грызлись из-за слов и обливали одна другую помоями, и из кожи лезли вон, чтобы эти шалые стада человеческие непременно загнать в свой загон, и, бесстыжие, с наглостью невероятной раздавали направо и налево похвальные листы тем, кто думал с ними одинаково, и выносили строгие выговоры тем, кто не нравился им, и не останавливались решительно ни перед чем, чтобы повредить тем, кто, по их мнению, мешал им. И Евгений Иванович содрогался от той лжи, заведомой лжи, которую была пропитана вся их деятельность.
Когда в России начались преследования духовенства, кровавые, бессмысленные и отвратительные до последней степени, берлинские русские газеты, руководимые большею частью евреями и во всяком случае заведомыми атеистами, горячо встали на защиту церкви. Евгений Иванович написал спокойную статью о церковном вопросе: да, совершают отвратительнейшее преступление большевики, проливая кровь духовенства, но разве так уж безгрешна и церковь? Разве не погрязла она в бесчисленных преступлениях и грехах? Разве не освящала она казенки? Разве, опираясь на стражников, не ссылала она тысячи и тысячи сектантов в Сибирь, в тюрьмы, не подвергала их всяким мучениям и издевательству? Разве не продала она своей независимости за золотые митры и пышные дворцы? И редактор, еврей-выкрест, усердно себя рекламирующий человек, возвращая ему рукопись, сказал:
— Вы, увы, очень правы!.. Но напоминая о грехах церкви теперь, мы играем в руку большевикам…
— А замалчивая и прикрывая ее грехи, в чью руку мы играем и что мы народу готовим? — сумрачно спросил Евгений Иванович.
Но высказаться ему так и не дали ни кадеты, ни социалисты — никто.
И совсем то же, что и в Берлине, происходило и всюду в эмиграции. В Константинополе беженцы испытывали режим каторжных арестантов, а в Париже, Риме, Ницце, Монте-Карло жизнь русских крутилась какою-то вечной пьяной каруселью. Больные и раненые офицеры дробили щебенку на новых дорогах братской нам Сербии, а Шульгин, этот Нарцисс контрреволюции, жеманился и модничал и вздыхал: ах, белое движение… ах, белая душа… ах, белые мысли… а на Ривьере великий князь Кирилл, окруженный толпой растакуэров со всего света, польщенный близостью Altesses,[88] забыв о красном банте своем, устраивал комические высочайшие выходы и составлял манифесты со слезой, подделываясь в них под тон идеального царя, который будто бы только и грезится мужичку, и интриговал в Париже Трепов, и говорил в Белграде речи Врангель…
