Остракон и папирус - Сергей Сергеевич Суханов
Поликрита все-таки решила дождаться, пока чашу привяжут к мачте. Помпэ закончилось, пора было отправляться в лес к подругам. Она и так уже опаздывает на вакханалию.
Но ей хотелось убедиться, что у посланников кипрских дадуков все получилось, потому что ее обязательно попросят рассказать об этом важном событии в лагере.
Поликрите показалось странным, что от легкого удара о мачту кратер издал совсем другой звук — металлический, словно пустой медный пифос задели кочергой на кухне.
Она легкими шажками подбежала к чаше, приподняла край покрывала. Понюхала — ничем не пахнет. Встав на цыпочки, заглянула внутрь — и обомлела. Кратер был пустым!
Тогда она вынула из волос заколку и постучала бронзовой пчелой по крутому боку. Кратер отозвался легким звоном. Еще не веря в очевидное, Поликрита царапнула чашу. Провела ладонью по гладкой холодной поверхности — никаких царапин на краске. Да это и не краска...
Саммеотка спустилась на землю по оставленному сатирами канату. При свете факелов киприоты готовили корабль к возвращению в Скалистую бухту по плохой дороге и в кромешной темноте. Смазывали втулки, меняли чеки, проверяли крепление оглобель к оси...
Поликрита бросилась к городу, над которым стояло зарево дионисийской ночи. За ее спиной с теменоса поднимались клубы дыма. Саммеотка понимала только одно — киприотов надо остановить. Привязанный к сосне Формион с тоской посмотрел ей вслед.
Под ногами хрустели черепки вымостки. У костров пьяные компании горланили песни. По улицам шлялись одуревшие от вина островитяне. Разорвав облака, луна высветила бледную вершину мраморной горы Керкетеус.
Вот и дом... В перистиле слышались голоса. Теплый грудной смех Дрио, насмешливый ионийский говор Геродота, крепкий и уверенный баритон Херила.
Поликрита замерла возле статуи охранителя домашнего очага Зевса Геркея. К ней повернулись встревоженные лица родных и друзей. Разговор остановился на полуслове.
— Беда! — выдохнула саммеотка. — Киприоты похитили чашу Креза!
Она вдруг озабоченно огляделась:
— А где Формион?
Геродот побледнел:
— Так он в храме был... Прощался с Иолой.
Повисло тяжелое молчание...
Сообща приняли решение: гейкосору надо задержать. Атаковать корабль Батта с моря саммеоты не смогут, потому что в праздник не собрать ни одного трезвого экипажа. К тому же в Самосском проливе пиратов может поджидать спартанская эскадра, уж слишком нагло они себя ведут.
Геродот горячился, настаивая, что нужно известить Менона. Он долго не мог простить гиппарху смерть Паниасида, но, когда Софокл объяснил другу, что за поступком фарсальца стоят государственные интересы, вынужденно смирился.
Вот и сейчас галикарнасец был уверен, что Менон остановит Батта, так как возвращение кратера в храм Геры будет иметь важное политическое значение для Афин. Спорады — уже не Персия, поэтому Менон наверняка сможет организовать карательную операцию, не ставя в известность Лигдамида.
Херил согласился с доводами друга, но при одном условии: Геродоту нельзя появляться в Галикарнасе, а значит, поплывет он сам. Оставалось придумать, как лишить Батта команды.
— Я знаю, что делать, — мстительно сказала Поликрита. — Он пожалеет о том, что связался с Дионисом...
К полуночи корабль Диониса выехал на берег Скалистой бухты. Сатиры налегали на корму, помогая быкам, копыта которых вязли в мелкой гальке. Впереди отчетливо виднелся силуэт гейкосоры. Фонарь полуюта покачивался на ветру, моргая, словно глаз Киклопа. Под желтой луной чернел орлиный клюв утеса.
Кратер спустили на канатах. Сатиры подсунули под него доски и были готовы поднять ношу на плечи, когда со стороны хребта послышался отдаленный шум. Киприоты в недоумении остановились.
Забравшись на скалу, Батт тревожно вглядывался в ночь. И тут он увидел, как гора впереди озарилась светом. Сотни огней сначала рассыпались по темному лесу, потом объединились, чтобы устремиться в сторону бухты. Так языки раскаленной лавы, вытекая из жерла вулкана, сливаются в пылающий смертоносный поток.
Шум нарастал, вскоре он превратился в крики, визги и завывания. Со склона Керкетеуса по ущелью Анкея неслась толпа впавших в дионисийское безумие вакханок.
Потрясая тирсами, размахивая топорами и ножами, трубя на бегу в раковины, растрепанные пьяные женщины мчались прямо на корабль Диониса.
Впереди бежала Поликрита в оленьей шкуре-небриде. В одной руке саммеотка держала факел, в другой сжимала обломок кедрового сука с шишкой на конце.
Вплетенные в волосы ленты развевались за спиной. Она была так плотно обмотана лианами плюща, что походила на лешего, которого выгнал из дупла медведь-шатун.
— Андропоррастос! Эвиос! Плутодорис! Загреос! Меланейгис! — истошно выкрикивали вакханки.
Наксосец выругался.
Потом обернулся к подельникам и заорал, перекрывая усиливающийся гвалт:
— Грузите кратер! Мальчишку на борт! Остальные сюда с дубинами!
Шестеро сатиров по грудь в воде направились к корме гейкосоры с чашей на плечах. Освобожденный от свинцового дельфина «журавль» вытянул стрелу над водой в ожидании груза. Остальные киприоты вскарабкались на каменную гряду, отделявшую бухту от ущелья.
Вакханки были уже у основания гряды. Сдирая в кровь локти и колени, они карабкались по валунам. Падали, поднимались, цепляясь друг за друга, снова лезли вверх. Киприоты лупили их с гребня дубинами.
Перебираясь с камня на камень, Батт добрался до утеса. Вверив себя Гераклу, спрыгнул в море. Оттолкнулся от дна ногами и вынырнул на поверхность. Саженками поплыл к гейкосоре. С кормы ему бросили канат, а потом его подхватили крепкие руки.
Стоя на палубе, наксосец мрачно смотрел на гибель подельников. Вакханки были уже на гребне гряды. Тирсы вонзались киприотам в грудь. Топоры с хрустом дробили кости. Даже сбитые с ног, саммеотки в беспамятстве махали ножом, раня себя и подруг.
Менады впивались зубами в руки киприотов, хариты вырывали клоки волос из бород, эйрены царапали лица врагов ногтями. Поднимая к
