Наталия Вико - Дичь для товарищей по охоте
— Дела. Все дела! — отрывисто ответил он, почувствовав, как дернулось веко.
— Вы будете сегодня у меня?
— Не знаю. Нет. Не получится.
— Вы чем сейчас занимаетесь? С детьми?
— Нет. Дети с Зиной. В Покровском на даче… Я — один… Один…
— Тем более, Савва Тимофеевич, что вы там один скучаете? Приходите! Ну же, соглашайтесь, жестокий вы человек!
— Благодарствую, Мария Федоровна. В другой раз. Всего вам хорошего! — Савва поспешно повесил трубку, подрагивающими пальцами попытался извлечь папиросу из портсигара, сломал, отбросил, полез за новой, но закурить не успел — снова раздался телефонный звонок. Он подождал, не решаясь снять трубку, но после нескольких звонков — не выдержал, позволил телефонистке соединить.
— Савва Тимофеевич — голос Марии Федоровны звучал встревожено. — Что случилось?
— Ничего, собственно, — пробормотал он, не решаясь сказать правду.
— Савва Тимофеевич, не пугайте меня, говорите же! — жалобно попросила Андреева. — Мы же друзья, даже больше, чем друзья, а между друзьями принято говорить со всей откровенностью! Ну, же, Савва Тимофеевич!
Морозов прислонился спиной к стене. Так стоять было легче.
— Посмотрел на себя в зеркало, — глухим голосом, неохотно начал он. — А остальное дело ума. Хоть им-то меня Бог не обделил.
— Не понимаю… — еле слышно проговорила Андреева.
— Не понимаете? Тогда сами к зеркалу подойдите и на себя посмотрите. Не подхожу я вам… И не нужен… И все тут…
— Что вы такое говорите, Савва Тимофеевич? — с отчаянием в голосе воскликнула Мария Федоровна. — Как же не нужны? Да я… — сбилась она и замолчала, будто перехватило дыхание.
Савва ждал. Нелегкий разговор получился.
— Вот что, Савва… Тимофеевич! — наконец, услышал он голос с другого конца провода. — Разрешите, я скоро буду у вас?
Савва зажмурил глаза, словно от яркого света.
— Вы?! У меня? Да этого не может быть… — замолчал, чувствуя, как лоб покрывается испариной.
— Да, я у вас, — медленно повторила Мария Федоровна.
— Я об этом и мечтать не мог, — дрогнувшим голосом согласился он…
…Стрелки часов двигались мучительно неспешно, словно невидимая рука придерживала маятник, заставляя замедлять ход. Наконец, голос внизу… Савва почти сбежал по лестнице.
— Это прескверно, дорогой Савва Тимофеевич, заставлять друзей так волноваться. — Андреева сбросила дворецкому накидку и протянула Савве руки, беспокойно вглядываясь в лицо. — Что за хандра?
Савва не нашелся, что ответить, только поцеловал Марии Федоровне руку и, не выпуская из своей, повел по ступеням наверх, как маленького ребенка, который может сбиться с пути или споткнуться.
— Как же у вас красиво Просто сказочно красиво, — Андреева с любопытством оглядывалась по сторонам. Остановившись перед огромным витражом, восхищенно воскликнула:
— Господи, чудо-то какое! Это и есть ваш знаменитый «Рыцарь»?
— Работа Врубеля, — с трудом выговорил Савва, находившийся в непривычном состоянии полуяви-полусна, когда боязнь проснуться не позволяет не то что говорить — дышать.
— Да рады ли вы мне, Савва Тимофеевич!? — воскликнула Мария Федоровна, беспокойно всматриваясь в его лицо.
Савва молча кивнул, приглашая гостью повернуть налево к кабинету.
— Проходите, Мария Федоровна — не узнал он собственного голоса и распахнул дверь. — Мой кабинет. — Включил свет.
— Не надо… Савва Тимофеевич… Подождите… — Она погасила свет и подошла к огромному стрельчатому окну. — Взгляните, какая луна Розовая, тревожная, но такая необычайно красивая — взяла Савву за руку. — И свет от нее сегодня, смотрите — все залито не серебряным, а каким-то жемчужным светом. Я такой луны отродясь не видела… — повернулась, заглядывая Савве в глаза. — Вы так растревожили мне душу, хоть криком кричи, — жалобно улыбнулась. В уголках глаз проступили слезы. — Вы что ж, совсем меня забыть вздумали? А если я этого вам не позволю? Да я просто не хочу вам этого позволить! — сжала руку Саввы.
— Мария Федоровна… Машенька… — у Саввы перехватило дыхание. — Я решил… понял… я… недостоин вас. А вы… в силу природной щедрости души, терпите меня рядом, принимая мое участие к вам, как необходимую неизбежность. И я решил…
Андреева поднесла его руку к губам, поцеловала, неотрывно глядя в глаза, потом еще раз — снизу ладони, будто наполняя своим дыханием.
По телу Саввы пробежала неудержимая, крупная дрожь. В голове зашумело. Рассудок уходил, оставляя вместо себя страсть…
— Ты мой, только мой… не отдам, никому не отдам… — шептала Мария Федоровна, отвечая на поцелуи и медленно пятясь в сторону дивана. Савва не слышал слов, будто потерял слух. От ее кожи исходил сладковатый аромат жасмина…
* * *Полдня на мануфактуре пролетели незаметно. А надо еще к матушке обязательно заехать и в Камергерский на стройку, где он лично руководил ходом работ по перестройке здания. Здание для нового театра по проекту, выполненному Шехтелем бесплатно, преображалось на глазах, хотя реконструкция шла такими темпами, что Францу Иосифовичу зачастую приходилось дополнять проект прямо на стройке и чертить эскизы углем на стене.
* * *Савва подъехал к дому матери в Трехсвятительском переулке уже затемно. Силуэт колокольни за стенами Ивановского монастыря казался призрачной тенью, упирающейся в небо.
Он вышел из экипажа, потянулся и потер поясницу. Ныла спина. Не иначе, как вчера потянул мышцы на стройке.
На крыльцо дома выбежала молоденькая девушка в белом платке.
— Ваше степенство, Савва Тимофеевич Наконец-то! Барыня уж заждались!
— Прасковья, что случилось? Что с матушкой? — Он прошел в прихожую и принюхался. В доме появился новый запах.
— Барыня сердцем занемогли, капли доктор прописал. Очень душные капли, в носу от них свербит, — негромко пояснила прислуга.
Мать полулежала на диване в кабинете. На столике рядом тускло горела лампа на высокой ножке, освещая мензурку из мутного стекла с остатками недопитого лекарства. В комнате было душно. Савва, оставив дверь приоткрытой, неслышно ступая, подошел и поцеловал мать.
— Приехал все-таки? Небось думал, я померла? — проворчала та. — Дверь- то прикрой от сквозняка!
Савва закрыл дверь и присел рядом с матерью на край дивана, над которым висел портрет отца.
— Вот, смотрю иногда, — перехватила Мария Федоровна его взгляд, — жизнь свою вспоминаю. Много есть чего вспомнить.
— А жизнь прошлую чего вспоминать, о нынешней надобно думать, — указал Савва взглядом на собственную фотографию с маленьким Тимошей на руках, рядом с портретом Тимофея Саввича. Матушка, что это вы себе позволять вздумали? Не время сейчас болеть! — Савва поправил край покрывала.
— Не болею я. Сердце устало. Вчера хоронили хорошего человека у нас, на Рогожском. Старый был, вроде и пора ему отмучиться, а все одно — жаль, — вздохнула она. — Вот ты, Савва, хоть и безбожником вырос, — не смогла удержаться Мария Федоровна от упрека, — а все равно, думаю, согласишься, какой правильный обычай был раньше на Руси, тот, что мы, старообрядцы, сохранили: когда хоронят человека, над гробом его никаких речей не говорят. В тишине хоронят. Разве ж можно мешать, когда душа покойного с Богом разговаривает? А молчать-то, Саввушка, на-амного труднее, чем в голос рыдать, да криком кричать. Вот слабинка в меня и вошла, — снова вздохнула она. — Сердце-то у меня чтой-то биться не так стало — будто раздумывает, а надо ли? — испытующе взглянула на сына. — Потому и попросила тебя приехать.
Савва укоризненно покачал головой и погладил мать по руке. Что-то в разговоре смущало. Ведь обычно, когда матушке нездоровилось, замыкалась она в себе и порою по несколько дней рта не раскрывала. Силы берегла. А сейчас? Не слишком ли говорлива?
— Сережа утром приезжал, — продолжила Мария Федоровна. — Никак не остепенится. Все к своей плясунье, венгерке, ездит. Деньги только тратит. Что за любовь может быть к чужеродной? Не верю я. Блажь одна, да повод для пересудов.
— Ну, матушка, позвольте вам возразить, — Савва пересел в кресло ближе к двери. Ныла спина, да и духота нестерпимая. — Вспомните дядюшку вашего — Кузьму Солдатенкова. О чем разговоры вокруг него были? Вовсе не о том, что он знаменитый книгоиздатель и благотворитель, собиратель икон, живописи, редких книг, дарованных Румянцевскому музею. Более всего о том, что он, не зная ни одного иностранного языка, много лет прожил не венчаясь с Клеманс Дюпон, которая ни слова по-русски не говорила. И счастливо ведь прожил, даже сына народил. Любовь, матушка, она границ не знает.
— Вот, вот, Савва, тебе б только спорить. Все поперек говоришь. А немка, она все одно немка! — махнула Мария Федоровна рукой. — Не зря в старину всех инородцев немцами называли. Коли по-русски не говорит, значит — немой. А какая любовь без слов? — бросила она взгляд на портрет Тимофея Саввича, словно ища одобрения. — Слышала, ты в Московскую Думу снова избираться решил? — сменила она тему.
