Арнольд Цвейг - Воспитание под Верденом
Однажды в лесу Фосс кто-то окликнул его из глубокой ложбины. Бертин стоял на коленях, скрепляя две рельсовые рамы железнодорожной колеи, предназначенной для подвоза боевых припасов прямо к батареям пятнадцатисаптиметровых орудий… Он удивленно ответил:
— Здесь!
К нему подошел, заложив руки в карманы, юноша, унтер-офицер, сапер, с истертой ленточкой Железного креста в петлице. Он окинул Бертина вопросительным взглядом. Пристальные, как у животного, глаза блеснули па его продолговатом лице с детским носом. Да, совсем как ученая обезьяна, этот маленький унтер-офицер Зюсман; он появляется здесь раз в несколько дней, проверяет работы и вновь исчезает. Он небрежно переставляет ноги в обмотках; на нем нет даже пояса. С папиросой в углу рта он присаживается на корточках возле Бертина.
— Нелегко было разыскать вас, — говорит он.
— Бывает, — отвечает Бертин, накладывая гаечный ключ. — Крепче я не в состоянии завинтить.
Как хорошо, что в отцовской столярной мастерской он научился обращаться с разного рода инструментами: теперь это пригодилось. Унтер-офицер Зюсман пробует: накладка над обеими шпалами сидит крепко.
— All right5, — хвалит он, — но я пришел не для этого. Мне поручено пригласить вас к лейтенанту.
— К какому? — спрашивает Бертин.
Зюсман смотрит на него.
— Конечно, к моему — Кройзингу… Не так-то легко было вас разыскать. Вы не назвали ему своего имени.
Бертин встает.
— Вы из его части?
— Ну конечно.
Они обходят первую рельсовую раму, вынимают из мешка новые гайки и накладки.
— Руки портятся, — замечает Бертин, разглядывая пальцы, — но все же такая работа приятнее, чем канцелярия.
Он опять становится на колени. Зюсман завинчивает другую накладку, будто он не «начальство». Порыв ветра гонит над их головами пожелтевшие листья.
— А что он думает теперь о своем брате? Ведь вам известно, в чем дело?
— Его гложет раскаяние, — объясняет Зюсман. — По-видимому, он удостоверился во многом, иначе рота его брата и штаб батальона не находились бы теперь в Дуомоне.
Бертин смотрит на него, не понимая.
— Как? Капитан Нигль?
— Да. Обитает теперь в Дуомоне! Простая случайность! Дуомон — большой гарнизон, в этом отчем доме найдется приют для многих. Так вот лейтенант спрашивает, хотите ли вы присутствовать при чтении того письма?
— А мое начальство? — с сомнением в голосе говорит Бертин.
Унтер-офицер Зюсман сплевывает окурок.
— Лейтенант Кройзинг в этих местах — большая шишка; чем ближе к фронту, тем большее он имеет влияние. Это известно даже вашим панам. Единственный вопрос, решитесь ли вы сами отправиться туда. Надо думать, что у Дуомона сейчас довольно спокойно, как и на подступах к нему. Но, конечно, наши понятия еще далеко не ваши понятия.
— Откуда вам известны наши понятия? — возражает Бертин. — Прежде я горел желанием отличиться, но теперь, после пятнадцати месяцев у пруссаков… — Оба смеются. — Старые служаки в шапках набекрень, — им сам чорт не брат, — пожалуй, слишком усердно «кланяются» снарядам.
— На худой конец, приспособлюсь и у вас; вопрос только в том, как попасть в ваши места.
— Мы затребуем вас, — просто отвечает Зюсман и поясняет, как они предполагают поступить с Бертином.
Инженерному парку подчинены все колонные пути в районе. Команды частью расположены в окопах, частью в бараках. В течение всего августа им здорово задавали жару; теперь, наконец, наступило затишье, поэтому разрешены отпуска. Железнодорожной будке в Кабаньем овраге, что к востоку от Безонво, неподалеку от Орнских батарей тяжелой артиллерии (а уж там ли небезопасно?), нужен телефонист. Из роты Бертина, куда было направлено требование, прислали глухого столяра, которому, кроме того, коммутатор с какими-то восемью штепселями внушает смертельный страх. Его, конечно, отправили обратно.
Бертин покатывается со смеху. Да, конечно, это столяр Карш. А ведь в роте много толковых солдат.
— Но меня, например, вы не заполучите, — добавляет он. — Евреев рота не откомандировывает; это было бы противно законам природы.
Унтер-офицер Зюсман замечает, с упреком, что нечего смеяться по этому поводу. Каждый еврей всегда обязан отстаивать равноправие всех остальных.
— Попробуйте отстаивать себя перед Яншем и компанией, — говорит, наморщив лоб, Бертин. — Нас десять евреев в роте — и ни один не ворчит в канцелярии. Майор Янш типичный газетчик-шовинист.
— Это ему не поможет, — презрительно говорит Зюсман. — Кройзинг требует вас и никого другого. Подумайте только: две недели в лесу, в маленькой будке, восемь часов работы, шестнадцать часов сам себе хозяин…
— Идет! — отвечает Бертин.
— Пятнадцать! — раздается голос унтер-офицера Бенэ.
Со всех сторон подходят солдаты, небрежно волоча за
собой болтающиеся на длинных шнурах походке «фляги, кружки, продуктовые мешки. Только газовые маски в маленьких жестяных ящичках всегда при них. французы слишком уже часто угощают газовыми бомбами. Бертин направляется к своей куртке, которую он повесил на осколке гранаты, торчащем из букового дерева в человеческий рост. Зюсман все время идет за ним. На ходу Бертин спрашивает его, часто ли будка подвергается обстрелу. Зюсман мотает головой.
— Сама будка вне зоны огня, потому-то она и поставлена в этот затерявшийся среди зелени уголок; но в шестидесяти шагах налево и ста метрах направо, тут, разумеется, начинается царство француза. Только вначале они настойчиво давали о себе знать, а с тех пор, как баварцы заняли леса Фюмен и Шапитр и атаковали альпийский корпус у Тиомона, французские батареи отошли назад.
Бертин вынимает из мешка солдатский хлеб, нож, банку искусственного меда — так именовалось сахаристое желтоватое вещество, которое намазывали на хлеб.
Он предлагает Зюсману разделить с ним еду, дот отказывается.
- Я предпочитаю горячий завтрак. — Он закуривает новую папиросу. — А масло есть у вас? — спрашивает он, — а искусственное сало? (Искусственным салом называли вкусные консервы из нутряного свиного сала и мяса.)
— Ни черта у нас нет, — говорит Бертин.
— А у нас есть все. По сравнению с вами мы в Дуомоне кутим.
— Далеко ли до вас?
— Если «он» не стреляет, тогда ходу три четверти часа. А если стреляет, надо ложиться и ждать, пока не прекратится стрельба. И лучше надеть газовую маску.
Продолжая есть, Бертин говорит:
— И чего только мы, евреи, не приучились есть.
Зюсман курит.
— Я и прежде ел всё…
— Я тоже, — но не такое сало.
— Мы еще будем и после него облизывать пальцы, — говорит Зюсман, — этой зимой жарко придется.
— Могу я узнать, сколько вам, собственно, лет, унтер-офицер Зюсман? -
— В шестнадцать с половиной я добился того, чтобы саперы приняли меня добровольцем, вот и считайте.
Бертин кладет на колени открытый нож и перестает жевать.
— Я полагал, что вам двадцать пять.
Зюсмая улыбается.
— Я уже кое-что испытал в жизни. Расскажу как-ни-будь потом. Значит, вам отправляться завтра поутру. Позвоните нам утром в шесть по прямому проводу, если только он не сбит. Кройзинг будет рад. Он, по-видимому, высокого мнения о вас: вы с первого слова поверили его брату.
Бертин качает головой.
— Немудрено было сразу поверить ему. Только родной брат мог быть таким слепым.
— Ну, а теперь я поплетусь восвояси.
С этими словами Зюсман подымается, оправляет мундир. Его берлинский жаргон так поражает здесь, звучит так уверенно, что Бертин, смеясь, спрашивает:
— Не из Шпрее ли они тебя выудили, приятель?.
Зюсман отдает честь:
— Так точно, я берлинец: Берлин, старый Вестен, Регентштрассе, советник юстиции Зюсман… Итак, завтра-после полудня.
Он прощается кивком головы и удаляется небрежной походкой, медленно исчезая среди деревьев. Бертин удивленно глядит ему вслед, затем, дожевав подслащенный черный хлеб, ложится в лесу на согретой, истоптанной земле и смотрит вверх, в полуденное небо, блаженно попыхивая солдатской сигарой. С неясным ощущением счастья — впитывает он в себя это сочетание золота и лазури. Он размышляет о том, что до сих пор судьба не возлагала на его плечи больше того, что он в состоянии был нести. Он все еще жил в мечтах, война еще не пришибла его, как бедного маленького Кройзинга. Тем интереснее брат убитого, который зажал в кулак этих пройдох их же средствами. События жизни идут рывками. Бертин все глубже погружается в водоворот войны. Ближайшая станция, следовательно, — будка в Кабаньем овраге, следующая — Дуомон. Он не возражает. Писатель не должен отказываться от улова, посылаемого судьбой. Его глаза смыкаются, ему чудятся серебристые рыбы, которые, глупо разинув рты, уплывают в синеву в одном направлении. Рука с сигарой опускается на землю. С ним ничего не может статься, и рыбам тоже все нипочем. Он спит.
