Артур Дойль - Дядюшка Бернак
— Уже четыре часа прошло сверх положенного для обеда часа, ваше величество.
— Давай сейчас!
— Слушаю, ваше величество! Осмелюсь доложить, в дверях ожидает месье Изабей со своими куклами!
— Ну тогда погоди, я сначала взгляну на них. Позвать его сюда!
Вошел человек, по-видимому, прибывший издалека. На его руках висела большая, сплетенная из ивняка корзина.
— Я посылал за вами два дня назад, месье Изабей!
— Курьер был у меня вчера, ваше величество. А я только что из Парижа.
— Модели с вами?
— Да, ваше величество.
— Разложите их на столе.
Я ничего не понимал. Изабей раскрыл корзинку, наполненную маленькими куклами, не больше фута величиной, разодетыми в самые яркие шелковые и бархатные костюмы с отделкой из горностая и золотых шнуров. И пока он раскладывал их на столе, я догадался, что император с его скрупулезностью и привычкой лично вникать во все пожелал видеть и эти костюмы придворных, заказанные для его двора на случай церемоний, парадов и прочих торжественных случаев.
— Что это такое? — спросил он, беря маленькую куклу в красном с золотом охотничьем костюме и белым плюмажем.
— Это охотничий костюм императрицы, ваше величество!
— Талия слишком низка, — сказал Наполеон, имевший строго определенные взгляды на дамские платья. — Эта проклятая мода, кажется, единственная вещь, которая не поддается моим командам. А это кто?
Он указал на фигурку в зеленом сюртуке, отличавшуюся особенно торжественным видом.
— Это распорядитель императорской охоты, ваше величество!
— Значит, это вы, Бертье! Как вам нравится ваш новый костюм? А кто вот этот в красном?
— Это главный канцлер!
— А в лиловом?
— Камергер двора!
Император занялся костюмами, точно дитя новой игрушкой. Он создавал из кукол группы, чтобы иметь понятие о том, как они будут выглядеть все вместе. Затем он сложил их обратно в корзинку.
— Очень хорошо, Изабей, — сказал он, — вы и Давид потрудились на славу. Можете передать эти модели придворным поставщикам и получить там вознаграждение за издержки. Но скажите Ленорман, что если она осмелится подать такой же счет, какой недавно прислала императрице, то ей придется познакомиться с внутренним расположением Венсеннской тюрьмы. Думаю, что выбросить 25 тысяч франков на одно платье, хотя бы оно было для самой мадемуазель Эжени де Шуазель, покажется вам непростительной глупостью, не так ли, Лаваль?
Он знал имя моей невесты! Неужели ничто не могло укрыться от этого непостижимого человека? Какое ему было дело до моей любви, — ему, погруженному в решение судеб всего мира? И когда я смотрел на него с удивлением и страхом, та же детская улыбка озарила его бледное лицо. На мгновение пухлая маленькая рука императора легла на мое плечо; его голубые глаза светились удовольствием. В зависимости от настроения глаза Наполеона принимали разные оттенки: темнели в минуты задумчивости, приобретали стальной цвет в минуты гнева и раздражения.
— Вы удивились, что мне известно о стычке в Эшфордском кабачке? Теперь вы поражены, услышав известное имя из моих уст! Плохого же вы мнения о моих агентах в Англии, раз считаете, что они не в состоянии доставить мне такие важные сведения!
— Не понимаю, почему о подобных мелочах донесли, вернее, почему вы их не забыли тотчас же, ваше величество?
— Вы очень скромны, месье де Лаваль, и мне не хотелось бы, чтобы вы утратили это редкое качество, познакомившись с придворной жизнью. Итак, вы полагаете, что ваши личные дела не существенны для меня?
— Не знаю, почему они могут быть важны, ваше величество.
— Кто ваш дядя Лаваль де Монморанси?
— Он кардинал.
— Совершенно верно! А где он?
— В Германии.
— Ну да, в Германии, а не в парижском Нотр-Даме, куда бы я его поместил! Кто ваш кузен?
— Герцог де Роган!
— Где он?
— В Лондоне.
— Да, в Лондоне, а не в Тюильри, где он мог бы достичь всего, чего бы пожелал. Сомневаюсь, чтобы после моего свержения у меня нашлись столь же верные подданные, как у Бурбонов. Вряд ли люди, которых я обрек на изгнание, будут отказываться от лестных предложений моих врагов, ожидая моего возвращения! Пожалуйте сюда, Бертье, — и ласковым, столь характерным для него жестом Наполеон взял своего любимца за ухо. — Могу я рассчитывать на вас, негодник вы этакий?
— Я не понимаю вас, ваше величество!
Мы разговаривали так тихо, что присутствующие ничего не слышали, но теперь все ждали ответа Бертье.
— Если я буду низложен и изгнан, последуете ли вы за мною в изгнание?
— Нет, ваше величество!
— Черт возьми! Однако вы откровенны!
— Я буду не в состоянии отправиться в изгнание, ваше величество!
— А почему?
— Потому что меня тогда уже не будет в живых!
Наполеон расхохотался.
— И еще есть люди, утверждающие, что наш Бертье не отличается особой сообразительностью, — сказал он. — Я люблю вас по своим собственным соображениям, Бертье, и вполне в вас уверен. Чего нельзя сказать о вас, месье Талейран! Вы легко перейдете на сторону нового победителя, как вы некогда изменили вашему старому. По-моему, у вас гениальный дар пристраиваться!
Император очень любил подобные сцены, ставившие подчиненных в затруднительное положение, и никто не был гарантирован от коварного, способного легко его скомпрометировать вопроса. Но сейчас, оставив в стороне свои опасения, все с нетерпением ждали, как возразит знаменитый дипломат на столь справедливое обвинение.
Талейран продолжал стоять, опираясь на палку; его сутуловатые плечи слегка наклонились вперед, и улыбка застыла на лице, как будто он только что услышал самую приятную новость. Единственное, чем он заслуживал уважения, — своим умением держаться с достоинством и никогда не опускаться перед Наполеоном до раболепия и лести.
— Вы думаете, что я покину вас, ваше величество, если ваши враги предложат мне больше?
— Совершенно уверен!
— Гм… Я, конечно, не могу ручаться за себя до тех пор, пока не будет сделано предложение. Но оно должно быть очень выгодным. Ведь, кроме довольно симпатичного отеля на улице Сен-Флорантэн и двухсот тысяч моего жалованья, я еще занимаю почетный пост первого министра в Европе. Правду сказать, ваше величество, если только не собираются посадить меня на трон, я решительно ничем не могу улучшить своего положения!
— Вижу, что все-таки могу на вас положиться, — сказал Наполеон, но взгляд его вдруг стал задумчивым. — Да, кстати, Талейран, вы должны или жениться на мадам Гранд, или оставить ее в покое, потому что я не могу допустить при дворе скандала!
Я был потрясен, что столь щекотливые, личные дела обсуждаются открыто, при свидетелях, но и это было характерной чертой Наполеона; он считал, что щепетильность и хорошие манеры — это те путы, которыми посредственность стремится опутать гения. Не было ни одного вопроса частной жизни — вплоть до выбора жены или разрыва с прежней любовницей, — в который бы не вмешался этот тридцатишестилетний победитель, чтобы вынести свой вердикт.
Талейран снова улыбнулся своей добродушной и несколько загадочной улыбкой.
— Я питаю инстинктивное отвращение к браку, ваше величество! Вероятно, в этом сказывается наследственность, — сказал он.
Наполеон рассмеялся.
— Ах да, я забываю, что в данную минуту говорю с епископом Отунским, — сказал он. — Но я уверен, что Папа Римский — поскольку я заинтересован в этом деле — в виде благодарности за кое-какие знаки внимания, которые мы ему оказали при коронации, сочтет нужным дать соответствующие указания своему епископу. Она умная женщина, эта мадам Гранд! Я заметил, что она серьезно всем интересуется.
Талейран пожал плечами.
— Не всегда присутствие ума в женщине дает ей большие преимущества, ваше величество! Умная женщина легко может скомпрометировать своего мужа, а глупая в состоянии оскандалить только самое себя.
— Самая умная женщина это та, которая умеет скрывать свой ум! Во Франции женщины всегда опаснее мужчин, потому что они всегда умнее. Но они не могут себе представить, что мы ищем в них сердца, а не ума. А когда женщины оказывают большое влияние на монархов, то это всегда приводит к их падению. Например, Генрих IV или Людовик XIV, идеалисты, сентиментальные мечтатели, полные чувства и энергии, но совершенно нелогичные и лишенные дара предвидения. А эта несносная мадам де Сталь! Вспомните-ка ее салон в квартале Сен-Жермен. Нескончаемый треск, болтовня и шум ее собраний устрашают меня больше, чем флот Англии. Почему не могут смотреть они за своими детьми или заниматься рукоделием? Не правда ли, какие отсталые мысли я высказываю, месье де Лаваль?
Трудно было ответить на этот вопрос, и я решил промолчать.
— Ваш жизненный опыт еще не слишком велик, — заявил император. — Я говорю о том времени, когда тупоумные парижане возмущались неравным браком вдовы знаменитого генерала Богарне с никому не известным Бонапартом. Да, это был чудный сон! Город Милан находится от Мантуи на расстоянии одного дня пути. Между ними расположены девять таверн, и по дороге я в каждой из них писал по письму моей жене. Девять писем в один день, и лишь одно-единственное из них не было сладкой фантазией, а представляло вещи в их истинном свете.
