Сергей Кравченко - ТАЙНЫЙ СОВЕТНИК
«А что? — фантазировал Федя, — вот бы распяли не Иисуса, а царя? Ирода, например? Он бы не обезглавил Иоанна Крестителя. Креститель продолжал бы крестить народ, часть паствы ходила бы за ним, а не за Иисусом. Что могло получиться? Выходит, Ирод принес пользу православию?».
Федор не успел помечтать о разборках между Христом и его учителем, когда Грозный крикнул особенно страшно и завертел кистями рук, будто в запястья ему вколачивали гвозди.
«Царь на кресте — высокий символ! Пожалуй, выше, чем распятый раб. Уж кто должен себя приносить в жертву во имя людей, так это властители земные. Они поставлены свыше беречь и защищать нас. А что выходит? Мало кто принимает страдания ради подданных, все о себе страждут».
Тут уместно было произнести «аминь!», потому что дальше мысли не шли. Очень уж страшно выглядел Грозный, сотрясаемый конвульсиями. Но и «аминь» не отдавался.
На очередной вопль заглянул Штрекенхорн. Его раздирало сомнение: спасать ли государя, или понадеяться на благонадежность Сильвестра и Сомова. Бердыш Штрекенхорна засверкал за спиной псаря-дворянина, и Федя подумал, что вот точно так офицер иерусалимской стражи пролез к распятому сквозь толпу на Голгофе и приколол мученика копьем. Но Штрекенхорн отступил в бездействии. Мука продолжалась.
— Господи! Помилуй раба твоего! – как-то особенно сердечно произнес Сильвестр, — и распятый рухнул с креста.
Он полежал какое-то время, отдыхая, открыл глаза. Очень медленно осмыслил обстановку. Увидел людей.
«Воскрес. Не за три дня, но за три минуты», — мелькнуло в голове Смирного, и он устыдился.
— А! Федор. Подойди. — Грозный сел.
Сильвестр подтолкнул Федора к постели.
— А вы оставьте нас. – Грозный отмахнулся безвольной кистью, немой после гвоздя. Теперь он говорил спокойно, и не верилось, что только что вопил.
Стэндиш первым метнулся прочь, но уткнулся в спину Сомова, которому проскользнуть в низкую дверь было затруднительно. Наконец путь очистился, за доктором убрался спальник, невидимой мышью обитавший в углу. Сильвестр задержался на мгновение, но услышал страшное «Изыди!» и поспешил очистить помещение.
Грозный жадно выпил из высокой корчаги ледяной морс и заговорил шепотом, будто мгновенно простудил горло.
— Я, Федя, грешен, как пес. Каковы мои грехи и сколько их, тебе знать не надо, не вместишь в невинное сердце. Но знай: мало встретишь грешников, страшнее меня. Даже тать ночной и разбойник речной, душегуб, окропленный кровью, и тот смиренней меня...
Голос дрожал свечным пламенем, в нем вспыхивали и сгорали нотки отчаянья, страха, омерзения и величия.
— Я много каялся, ох, много! И ныне дня не проходит без покаянных молитв. Сколь горячо взывал я к отцам духовным среди живых, святым угодникам среди мертвых. Но никто не утолил моих мучений. Никто не отвел кары небесной.
Иван еще отхлебнул из корчаги, пригасил холодным напитком внутренний огонь.
— И ладно бы я — грешная тварь. Но дети страдают невинно! Супруга гибнет! Дмитрий малолетний утонул в пруду святого места! Где было Божье око, когда младенец принимал муку в монастырских пределах? Будь ты проклята, Кириллова пустынь!..
Последние слова Иван произнес совсем по-людски, и Федя подумал, что он сейчас заматерится.
— И понял я, что это наказание безмерное — не за мои плотские страсти, не за кровь в бою, не за дерзость обиходную. Это, Федя, — тут шепот стал совсем сдавленным, сиплым, едва слышным, — за власть! Власть! — вот страшный грех! Дерзающий на власть — есть смертник грешный!
«Хотел сказать «грешник смертный», но вышло еще точнее», — подумал Смирной. — «Смертник!».
— Властитель каждым шагом своим давит малую тварь. Делает злое дело и убивает, тщится свершить доброе — убивает тоже; нечаянно, ненароком, но убивает, калечит! Иногда в добре грешит более, чем во зле.
Грозный продолжал сокрушаться, и Смирной слушал с возрастающим уважением. Этот больной, пораженный человек открывал перед ним великую картину беспросветности власти.
— Раб Божий без чинов, шагая по земле и думая о Боге, каждым шагом уничтожает творение Божье — муравья, жука, травинку. И ступить ему некуда, ибо крыльев не имеет! Властитель — во сто крат опаснее. Добрыми делами и благими намерениями повседневно губит рабов своих. Мечтает о благоденствии — казнит вора, старается о Боге — на стройке храма гибнут мастера, раздает милостыню — люди давятся насмерть. А что говорить о войне? О борьбе с похитителями трона, заговорщиками, колдунами? Смерть! Смерть везде и повседневно! Сколь бережны должны быть дела и замыслы властителя! Сколь осторожно следует ему принимать решения, выбирая наименьшее зло от зла и зло от добра! И как замолить нечаянный, а тем паче — осознанный грех, невинную жертву?
Страшная картина возникла в окружающем пространстве — человек в перекрестии тысяч нитей, соединяющих чужие судьбы с его скипетром, разрываемый этими звенящими нитями.
— Я, Федя, искал утешения у святых отцов, я взывал к Богу: как мне быть? Как уберечь душу от властной страсти? Но нет мне ответа.
Грозный понизил голос еще. И Федор услышал последнее, совершенное откровение:
— И увидел я суть власти — она не от Бога!
Сказать так, после 13 лет помазанья на царство, после ежедневного усердного общения с Богом, — наверняка более тесного, чем у обычных смертных, — мог только великий человек! Федор замер весь во внимании. Дурацкие картинки вылетели из головы прочь.
— Не хочется верить в самое страшное, и надеюсь, что проклятие власти не от вселенского Зла. Ведь царствуют благостно иные властители, в чужих землях?
— А если это наше, русское зло, то откуда оно? Кто управляет им? И увиделось мне, что духи этой земли — живы! Как ни гнали их наши пращуры, но вовсе изгнать не смогли. Где-то здесь, вокруг нас таятся грозные силы, и надо у них просить прощения, перед ними каяться. Мы же на русской земле живем!
— Но как это сделать? Слов не имею, боюсь! Молю тебя, Федор, узнай мне слова! Поезжай к Белу Озеру, спроси в лесах о моей вине, привези исцеление Настасье. В травах ли, в плодах, в соли земной, в древних молитвах, в чем Бог даст. — Голос царя затих вовсе. Грозный заснул, мучительная гримаса сошла с его лица.
«Странно, — кольнуло Смирного, — от Бога бежит и Бога поминает...».
Федор склонил голову и обнаружил, что давно сидит на коленях; понял, что нужно идти, поднялся с колен, поклонился в землю и тихо покинул страшное место — узел всех русских судеб.
Глава 18.
Рецепт исконной благодати
Самая волшебная русская ночь наступает в момент летнего солнцестояния. Этой короткой ночью случаются таинственные, величественные события. Да что там говорить! Вот, хотя бы ночь 22 июня 1941 года, — не рядовая была, не так ли? А пик белых ночей? А выпускные вечера в средних школах? А просто подмосковные вечера?
Но из-за причуд Юлианского календаря, который так подозрителен нашему Федору, дата солнцестояния по старому стилю постепенно сползла со своего астрономического места, в наши дни — уже на две недели. Поэтому теперь языческие игрища в честь Купалы если где и проводятся, то сильно опаздывают к солнцестоянию.
А Федор успел. Он расседлал коня в лесной деревне Иваново-Марьино как раз под вечер 22 июня. Языческое действо ожидалось через сутки, и время на подготовку было. Федор выехал скоропалительно, поэтому подробно расспросить знающих людей, вроде игумена Саввы, не успел. Сейчас он сидел на цветущем пригорке и вспоминал старые монастырские рассказы.
В древней Руси праздник всепобеждающего света был очень популярен. С приходом христианства запретить его так просто не удалось. Народ продолжал нагло, в открытую славить Великое Солнце. Пришлось новым отцам старой нации приспособить ритуал под себя. Вот как они его вывернули.
Свет нам принес Иоанн Креститель — Предтеча, предшественник Христа. Пусть день Ивана Купалы и ночь накануне его считается праздником в честь «Ивана» Крестителя, имея в виду, что «Иван» «купал» крестников в Иордане. Крещение, однако, празднуется зимой — через две недели после Рождества, в самую темень, и, причем тут июнь, непонятно. Конечно, считается, что 24 июня Креститель родился. Но его-то при рождении не «купали»?
Федор давно заметил этот парадокс. И как ни увиливал отец Савва, как ни наводил июньскую тень на монастырский плетень, но уши из этой истории торчали очевидные, похожие на рога.
Старики рассказывали по-другому.
Купала, она же – Кострома, — жуткая женщина в прекрасном обличье. Другое имя ее — Смерть! Она царит над миром все осенние, зимние и весенние месяцы. В сентябре, лишь кончаются полевые работы, случается осеннее равноденствие. Свет быстро уступает власть над небом, холодает, птицы убираются из наших мест. Купала приходит и собирает свой урожай – косит простудой самых слабых. Под ее крылом начинается зима, и страшные, длинные ночи наступают в конце декабря. Тут, правда, рождается младенец Иисус, но в одночасье ничего не может поделать с ведьмой. Тянутся темные ночи, проходят недели и месяцы в холоде, голоде и болезнях. Однако, с Рождества потихоньку отступает Купала, слабеет и уже не так жутко душит людей снежными тучами.
