Эдмон Лепеллетье - Наследник великой Франции
Они стояли на Вандомской площади, когда их окружила толпа горожан, состоявшая главным образом из стариков, женщин, молоденьких девушек и детей, которые умоляли их не стрелять в народ. Сначала солдаты пытались остаться глухими к этим мольбам, но по мере того, как толпа все увеличивалась и эта просьба повторялась все более и более юными и беззащитными губами, они стали колебаться и подумывать о том, справедливо ли требовать от них, солдат, чтобы они вносили ужасы смерти в ряды этой мирной толпы, требовавшей у навязанного ей правительства только того, на что она имела несомненное право? К тому же они падали от усталости и голода. Со вчерашнего дня их не кормили, и стояла ужасная жара. Тогда лавочники и живущие по соседству горожане принесли им еду и питье. Женщины помогали солдатам скинуть оружие и амуницию, чтобы отдохнуть и с полным удобством утолить голод и жажду. Дисциплина все таяла, солдаты все смягчались. Наконец они категорически заявили, что ни в коем случае не пойдут против народа.
Узнав, что в доме Лафита происходит как раз собрание членов временного правительства, офицеры этих полков решили не противиться воле солдат и присоединиться к восставшим. Один из младших офицеров, отряженный парламентом к барону Жерару, только что назначенному командиром восставших военных сил, явился с известием, что Жерар согласился принять их в состав своих войск. Тогда эти части двинулись к дому Лафита и вызвали тот переполох, который мы уже описывали выше.
Мало-помалу все объяснилось: члены собрания стали вылезать из-за спинок кресел, возвращаться из сада, даже засевшие в «кабинете задумчивости» в конце концов вняли голосу рассудка и горделиво вернулись в зал собрания.
Тогда Лафит с великолепным хладнокровием заявил:
– Господа! Заседание продолжается!
Эти два полка, перешедшие на сторону инсургентов, окончательно решили победу. Теперь уже нечего было больше бороться – надо было пожинать кровавую жатву.
Разумеется, все голоштанные смельчаки, все дети народа, рисковавшие своей жизнью за трехцветное знамя, должны были быть исключены из участия в разделе. Они были хороши для черной работы, для пашни, для посева, но когда дело доходило до жатвы посеянного ими, то их роль считалась оконченной. Тогда из-за надежных прикрытий, словно тараканы, выползали толстобрюхие буржуа, которые требовали не своей части во вновь освобожденной Франции, а всю ее целиком!
III
Во время сражения у одной из баррикад около улицы Монторгелль, где перестрелка отличалась особенным оживлением, можно было видеть двух инсургентов, которые, помимо особенного жара, вносили в бой техническое знание и совершенно выдающуюся компетентность.
Эта баррикада находилась около угла улицы Мандар. Она, как мы уже. говорили, была очень искусно построена Лартигом из карет, насыпанных землей и поваленных на бок, из всякого тряпья, матрасов, булыжника, каменных плит. Около нее шла канавка, из которой вынули весь камень, но зато насыпали туда битого стекла и железных обрезков, чтобы сделать ее совершенно непроходимой.
Внутри этой импровизированной крепости царила суровая дисциплина. Начальником ее был пожилой, воинственного вида мужчина, нацепивший на старый выцветший мундир империи командорский крест Почетного легиона. Его почтительно называли «генералом».
Это был генерал Анрио, постаревший, осунувшийся, ослабевший, но воодушевившийся, возбужденный, обретший прежние силы и энергию, преследуя двойную цель, для достижения которой требовалось три дня напряжения всех моральных и физических сил. Он только что отсидел несколько лет в заключения, но в каком заключении! Его обвинили в устройстве заговора, имевшего целью возвращение Наполеона с острова Святой Елены, и ему уже грозил военный суд, когда вдруг его сочли сошедшим с ума и заключили в Шарантонский дом для сумасшедших. Его друзья во главе с маршалом Лефевром вступились за него, доказывая, что Анрио в полном разуме и его несправедливо держать в доме для сумасшедших. Но полицейский префект ответил им:
– Если вы действительно расположены к генералу Анрио, то никогда не поднимайте этого вопроса. Если его признают нормальным и действовавшим в состоянии полного разумения, то его, правда, выпустят из Шарантона, где его сторожами являются только доктора, но выпустят для того, чтобы заключить в военную тюрьму и отдать под суд. Хотите вы, чтобы генерала Анрио расстреляли? – улыбаясь, добавил он. – Нет? Ну, в таком случае оставьте всякие хлопоты и ждите. Быть может, когда-нибудь и для него тоже пробьет час монаршей милости!
Час монаршей милости не торопился с наступлением, но во вторник 26 июля 1830 года, узнав, что делается в Париже, Анрио, которому, в сущности, жилось в Шарантоне далеко не так плохо, так как сторожами и надзирателями там служили старые императорские солдаты, с помощью привратника ушел из больницы. Он уже неоднократно совершал таким образом маленькие прогулки и на его отсутствие закрывали глаза. Он давал слово вернуться вечером, а слово генерала было священным. Ни разу не было случая, чтобы генерал Анрио не вернулся в назначенный срок. Но в этот вечер он не вернулся в лечебницу!
– Арестовали его или он попросту убежал? – пробормотал привратник, который одинаково дрожал как за свое место, так и за своего больного.
Регулярные отлучки генерала и без того частенько интересовали его. Он думал, что Анрио пользовался этими отлучками для того, чтобы навестить кого-нибудь из старых товарищей, поговорить с ними об императоре Наполеоне, его сыне и шансах на реставрацию Бонапартов. Раза два-три он даже выслеживал генерала, но не видел, чтобы тот говорил с кем-нибудь. Анрио обыкновенно останавливался около элегантного домика в квартале Мадлен и проводил там долгие часы, поджидая и выслеживая кого-то. Но по всем признакам это все-таки не было ни политическим, ни любовным свиданием, так как генерал ни разу не проник в дом. Однажды, когда около подъезда остановилась карета, глаза Анрио загорелись пламенной страстью, в которой читались скорее злоба и ненависть, чем любовь. Кто был в этой карете – служитель не видал, но он вообразил целую историю и, рассказывая ее в своем кругу, говорил, будто генерал Анрио влюблен в несвободную женщину, все старается повидать предмет своей страсти, но это никак не удается ему.
Таким образом отлучки генерала были самыми невинными, но в больницу во вторник вечером он все-таки не вернулся. Прошла среда – его все не было. Как ни дрожал служитель за свое место, но волей-неволей пришлось подать рапорт директору заведения о случившемся.
Отправляясь к директору, несчастный пробормотал:
– Этот рапорт повлечет за собой для меня увольнение, а следовательно – и голодную смерть. Куда я денусь в этом возрасте, на что я гожусь и кто возьмет меня на службу? Эх, генерал, генерал! Не следовало ему так поступать со мной! Ведь я всегда делал ему всяческие поблажки!
После некоторого колебания служитель постучался и вошел в кабинет.
– Это вы, Борно? – спросил директор, стоявший перед зеркалом и старательно изучавший свое лицо. – Что нового?
– Ничего особенного, господин директор. Есть тут одна новость, так она здесь в рапорте прописана. Вот. – И, дрожа всем телом, служитель протянул бумажку.
– Сегодня у меня нет времени читать рапорты, – ответил директор.
– Ну что же, так я приду завтра, – пробормотал тот, с радостью подумав, что, быть может, генерал Анрио все-таки явится: ведь не захочет же он подвести человека, не сделавшего ему ничего, кроме хорошего! Ведь, может быть, он просто заболел?
– И завтра у меня не будет времени тоже! – ответил директор, делая в воздухе веселый пируэт. – Ах, Борно, вы этого не понимаете! Вы, кажется, просто старый шуан, и вам нет никакого дела до того, что теперь происходит в Париже. Ведь Карла Десятого выставляют вон! – И он пробормотал:
Когда старик-король в безумии своемСмеется над законом и народом…
Услыхав эти две строчки из последней песенки Беранже, Борно с удивлением поднял голову, всмотрелся в директора и тут только заметил кое-что, ускользнувшее от него вначале. Правда, на директоре все еще были чиновничий сюртук и бюрократические баки, но на голове красовалась каскетка с трехцветной кокардой, на сюртуке виднелась амуниция, в руках было ружье солдатского образца. Борно при виде этого не мог отделаться от изумления.
– Да, да, вот как обстоят дела, Борно! – продолжал директор. – Я ухожу от вас, так как сыт по горло госпиталем. Надеюсь, что все вы здесь пожалеете о моем уходе, но если сегодня меня не убьют, то я вернусь повидаться с вами после взятия Тюильри, потому что мы идем брать этот дворец. До свидания, Борно! – И, оставляя служителя в полном остолбенении, директор прошел мимо него церемониальным шагом и вышел из кабинета, насвистывая военный марш.
