Юзеф Крашевский - Ермола

Корчмарь Ицек был жидок самого скверного сорта: рыжий, хромоногий, глуповатый, но необыкновенно хитрый и в высшей степени злой. Обманывал он нагло, вступая за это даже в драку с крестьянами, но умел всегда за свои синяки брать наличные деньги и дрался ли сам, бывал ли бит — все равно кончалось тем, что битва его непременно окупалась.

Как он там жил в шуме и возне, длившихся день и ночь, в этой драке, в этих хлопотах, не имея времени уснуть, разве часа на два перед рассветом? — вопрос этот принадлежит к числу неразгаданных тайн, его разрешение серьезно заняло бы психолога и физиолога.

Ицек знал, казалось, весь мир, и ему известен был характер; не только индивидуумов и частных посетителей, но соседних обществ. Таким образом, завидев издали повозки, уж он и приготовлялся встречать приезжих, смотря по обстоятельствам — улыбкой, кулаком, низким поклоном или надутой физиономией. "Попелянцы, — говорил он, — все большие паны, без луку и чесноку не закусывают, каждый почти купит кугель [14]. В Малычках все почти мастера и пьяницы, в Вербне цыгане, а в Юркове воры".

Завидев из окна только еще голову Федьковой кобылы, еврей тотчас узнал, кто едет, и так как в корчме было пусто, то он вышел на двор и остановился на пороге.

— Ай, гвалт! — сказал он, потягиваясь. — Федько снова в местечко! Что ты так полюбил его? Ба, и старый гончар туда же! Но сегодня нет базара, верно, какая-нибудь оказия.

— Ага, оказия! — молвил Ермола.

— А между тем, дай-ка доброй водки! — отозвался Федько.

— Что это значит доброй? — воскликнул Ицек с досадою. — Разве же у меня когда бывает дряная? Да разве у вашего Шмуля такая, как моя? Ведь он вливает воды наполовину.

— Правда, что у Ицки настоящая пенная, — отозвался Федько, облизываясь.

— Такая, что во всем повете (уезде) нет подобной. Попробуйте! Только панам пить такую горелку: двухлетняя, крепкая и куплена в Бубнове. Правда, стоит дорого, но я люблю рехт — у меня нельзя иначе.

Приезжие вступили в хату, в которую с порога надо было спускаться, словно в погреб, потому что она значительно осела, потолок висел над головою, а земляной пол до того понизился, что окна лежали в завалинке. Такое положение корчмы, небольшая возвышенность перед нею, где останавливались повозки, отсутствие крыльца были причиною, что у входа постоянно находилась лужа, через которую проходили по кирпичикам. Беспрепятственно полоскались в ней еврейские гуси и утки, а знакомые посетители, наклоняясь по случаю низкой двери, осторожно пробиралась через это черное море. Еврей никогда и не подумал об устранении этой неприятности. Впрочем, во время сильной засухи лужа делалась вместилищем густой грязи, — но тотчас после дождя — она занимала едва не половину хаты. Ицек не находил, чтобы это могло служить помехой в жизни. В корчме находилась Ицкова жена, отвратительная и неопрятная баба, шестеро детей разного возраста, служанка, несколько коз, кур и гусей; да на лавке, положив голову на стол, дремал какой-то прохожий. Поскользнувшись при входе и попав ногой не на кирпичину, а прямо в воду, Федько разразился проклятием и разбудил прохожего.

Судя по покрою платья, зеленому поясу, высокой шапке и окованной палке, лежавшей вместе с узелком, последний походил на мещанина. Это был молодой человек, лет около тридцати, высокого роста, с круглым румяным лицом и, по-видимому, не знакомый с нуждою, потому что в глазах его выражались страсть к кутежу и веселость. И теперь он был под хмельком, отведав Ицковой водки из Бубнова, потому что едва успел поднять голову, тотчас запел песню. При виде же падения Федьки он воскликнул:

— Помогите! Помогите! Тонут попелянцы.

Все засмеялись, а прохожий парень, подпершись в бока, начал рассматривать вновь прибывших.

— А почему же вы знаете, что мы попелянцы? — спросил Ермола.

— Вот большая важность! Все попелянцы помечены.

— Чем же? Крестами на плечах?

— А разве вы не знаете, — отвечал парень, — что ваши портные шьют вам каптуры [15], как не шьют нигде в свете.

Действительно, в Попельни издревле кроилась особенным образом свита [16], о чем позабыли Федько и Ермола; но и они, подобно прочим, крепко держались обычая, и ни один из них не купил бы свиты не такого покроя, какой носили предки.

— А вы же откуда? — спросил Федько парня.

— Из-за седьмого моря, из-за седьмой реки, из седьмой земли, — отозвался веселый гуляка.

— Ага, и там знают попелянцев! Однако без шуток, откуда Бог несет?

— Из Мрозовицы.

Это было большое село чиншовой шляхты, где именно жили гончары, к которым собрался Ермола за советом. Услыхав название деревни, старик вздрогнул.

— Из Мрозовицы? А куда же идете?

— Куда глаза глядят.

— Значит, далеко?

— А что ж? Надоело сидеть, сложа ноги, на одном месте, иду дальше искать беды.

— Зачем ее искать, — отвечал Федько, — она и сама придет.

— А разве я боюсь ее! Еще поборемся! — молвил парень.

— Не портной ли вы? — спросил Ермола, — когда сразу распознали наши свиты.

— Почему же нет, может и портной, — весело отвечал прохожий. — Был я и хозяином, и кузнецом, и плотником, и ткачом, и музыкантом, и сапожником. Тьфу! Все это глупость! Хочу быть паном!

— Вы думаете? — сказал Федько. — Кажется, это лучше всего… А чтоб тебя… кланяюсь ясновельможному пану…

И Федько отвесил низкий поклон.

— Как мне кажется, — вмешался Ермола, — то вы, перепробовав разных занятий, недолго и паном останетесь: надоест и панство.

— А что ж, сделаюсь паном — и то занятие: ведь мне все равно! — отвечал парень и запел:

Ой кий мыни братом,

Торба мыни жинка.

"Это какой-то веселый малый, — подумал Ермола, — но встреча мне как раз кстати: пока пегашка съест сено, а Федько закусит водку хлебом с луком, я узнаю от него что-нибудь о Мрозовице".

— Эй, послушай, брат, — сказал он, обращаясь к парню, — не выпьешь ли водки?

— Почему же нет, лишь бы на чужие деньги. Ведь жид для компании удавился.

— А подай-ка нам, Ицек, только той, что из Бубнова.

— Слышишь, Ицек, давай, собачья шкура! — повторил гуляка.

— Я ведь нарочно еду в Мрозовицу, — сказал Ермола, садясь возле парня на лавку.

— А! Ну, так возьмите же две палки и хорошенько позашивайте карманы, потому что там разбойники и воры.

— Что вы сказали?

— Спросите у тех, кто там был, ни одного честного человека.

— А гончары?

— Первые мошенники.

— Кстати же я собрался!

— Зачем?

— Долго говорить, а нечего слушать.

— И незачем ехать, — сказал парень, — если нужна разбитая и треснувшая посуда, тогда поезжайте.

— Не в этом дело.

— В чем же?

— Видите ли… — пробормотал Ермола, почесывая затылок.

Подкрепившийся Федько принял на себя обязанность переводчика. Трезвому трудно разговаривать с подгулявшим, но пьяный отлично понимает пьяного.

— Видите ли, — шепнул Федько на ухо парню. — Ермола гончар, но не знает, как делать поливы, и ему захотелось выучиться.

— Какого же дьявола ехать ему в Мрозовицу?

— А куда же?

— Да я научу! А что он мне даст?

Взглянув друг на друга, Федько и Ермола остолбенели.

— Шутите! Неужто вы были и гончаром?

— Я гончаров сын, и поливу умею делать, потому что лет шесть занимался этим. Но глупое ремесло, и скоро мне надоело: пачкайся в глине, возись с нею, пекись в огне. Я плюнул и бросил, хоть отлично знаю поливину каково угодно цвета, и она у меня выходит чиста, как стекло.

— И это правда?

— Попробуйте. Ермола рассмеялся.

— А что возьмете?

— А что дадите?

Слыша о каком-то торге, но не понимая в чем дело, Ицек думал, не продается ли что-нибудь и присоединился к беседовавшим, насторожив уши; он боялся, чтобы не ускользнули барыши.

— Что вы торгуете? — спросил он потихоньку.

— Кота в мешке, — отвечал парень.

— Ну, что там за кот! К чему кот! — сказал с досадою еврей. — Скажите, может быть, и я куплю.

— Торгуются о поливе, — молвил Федько.

Еврей не понял, пожал плечами и отошел на несколько шагов, наблюдая из-за печи торг и рассчитывая на магарыч.

Между тем, собеседники порешили на пяти рублях чистыми деньгами. Ударили по рукам, запили бубновской водкой, и Ермола сбирался уже с новым знакомым назад в Попельню.

— Ну, так и я не поеду сегодня в местечко, — молвил Федько, как бы раздумав. — Ночью непременно дождь вымочил бы меня до нитки.

И два приятеля, усадив с собой на повозку Сепака (имя парня), поехали обратно в Попельню, к величайшей досаде Ицки, который не понимал причины сделки, но чувствовал в ней какие-то недоступные для него деньги.

Таким образом, и полива приехала в Попельню, а Ермола, как за чудо, поблагодарил за нее Бога.