Леонид Дайнеко - Тропой чародея
— Я стукнула его замком по голове, — не дав Беловолоду договорить, жестко сказала Ульяница. — Бежим отсюда.
— Как?
— По небу, по земле, как знаешь, но надо бежать, спасаться.
Они осторожно выскользнули из хатки, пригибаясь, побежали в ту сторону, где, по их расчетам, должен был стоять коловорот с веревочной лестницей. Они не думали, сумеют ли управиться с этим коловоротом, они бежали.
Вот и стена. Теперь, ночью, она казалась еще выше и страшнее, чем раньше. На самом верху она заканчивалась острыми прочными бревнами-кольями.
— Мир вам, люди, что за любовью пришли, — послышалось в темноте.
Беловолод и Ульяница приросли к земле от неожиданности. Высокий худой рахман с копьем в руке, в длиннополой накидке на плечах стоял рядом. Казалось, он не удивился, когда увидел их, стоял и молчал, ни о чем не спрашивая.
— Возвращайтесь назад, — наконец сказал рахман. — Стена высокая. Мы выходим за стену только тогда, когда солнце по небесам покатится.
Делать было нечего, пришлось возвращаться. Молча идя сзади, рахман довел их до самой хатки, подождал, пока они войдут в нес. Там, в темноте, они не сомкнули глаз до рассвета, сели на одр и так сидели, обнявшись, слушая ночь, которая могла быть последней их ночью. Ульяница плакала. Теплые слезы капали Беловолоду на руки. Он гладил женины волосы, напряженно вглядываясь в темноту и прислушиваясь. Шумел за окошком ветер, летел над пущен. Вольно было ветру — лети куда хочешь и делай что хочешь. Гни вербы над рекой, разгоняй тучи на небе, бейся п щит молодому кого, стоящему где-то на стене Менска, зорко охраняющему город. Беловолоду хотелось сделаться ветром. Легко поднял бы он Ульяницу на сильных крыльях, понес бы туда, где тусклым серебром светится среди лесов Свислочь, где, спрятавшись от непогоды, от накрапывающего дождя под лодкой-плоскодонкой, терпеливо ждет их Ядрейка. Да вот беда — невозможно вырваться из-за стены. Он чувствовал, как быстро идет, катится ночь, и шептал Ульянице:
— Спи… Засни…
Сам Беловолод не спал, гнал от себя расслабленность и вялость. Завтра ему надо быть крепким и стойким, не с сердцем, а с куском железа в груди.
Во дворе тихо кашлянул рахман. Караулит, смотрит во все глаза. Боится, как бы не сбежали. Если сбегут, то не видать ему общины, выгонят с проклятиями в пущу, а для рахмана это смерть.
И все-таки Беловолод заснул. И приснилось ему множество белых птиц, то ли аистов, то ли огромных озерных чаек. Заполонили птицы все небо, заслонили крыльями солнце, белым-бело стало на земле, будто снег пошел. Такая чистота, такая нежность и мягкость были во всем и всюду. Беловолод и Ульяница, обнявшись, сидели на облаке, как на розовом челне. Небесное величие открывалось их взору, захватывающая дух безбрежность. Земля виделась далеко внизу, как спелый лесной орех, когда его прокалит ласковое августовское солнце. Самый слабый шепот громом катился, гремел в облаках, однако в этих звуках не было угрозы, было ощущение силы того, кто управляет всем. Белые птицы несли облака, бережно держа их длинными коричневыми клювами. Иногда одна из птиц теряла перо, и оно, вспыхивая на солнце, кружилось, медленно падало вниз, в синюю бездну. Вдруг вдали, как пятно на ослепительно белом, показалась черная тучка. Птицы заволновались, что-то крикнули растерянными хриплыми голосами (это они от страха охрипли) и кинулись кто куда, начали прятаться, забиваться в белые искристые волны облаков. А из черной тучи упал, распластав медные крылья, орел. У него были остро наточенные железные когти, желтые, солнечные, не моргающие глаза. Орел был крупнотелым, не меньше самого Беловолода. Он сел между Беловолодом и Ульяницей и, охватив Ульяницу широкими медными крыльями, на которых потрескивали синеватые искры молнии, начал раздевать ее, клювом и когтями срывать с нее платье. Беловолод зашелся от гнева, хотел схватить орла за шею, но орел резко повернулся, пронзительно посмотрел желтым бесстрашным глазом и ударом твердого крыла сбил его с облака. Беловолод вскрикнул и проснулся.
Торжественный звон била раздавался над лесным селеньем. Солнце сыпало в окна золотые гривны. На пороге стоял рахман.
— Мир вам, люди, что за любовью пришли, — сказал он. — Идите за мной. Вас ждут братья.
Беловолод и Ульяница переглянулись. Ульяница головой упала мужу на грудь.
— Не бойся, Я с тобой, — поцеловал ее Беловолод.
Рахманы, как и всегда, стояли кругом. Дубок шумел под свежим ветром. Листья, вымытые ночным дождем, блестели на солнце.
На лице Доброго, на лицах других рахманов Беловолод не заметил ничего такого, что выдавало бы их озлобленность или просто недовольство. Наоборот, глаза у всех были добродушно-спокойные, как черные и синие ягоды, обмытые дождем. Когда Беловолод и Ульяница подошли, рахманы молча расступились, пропустили их в середину круга и снова сомкнулись, как речные воды. Добрый поприветствовал их кивком головы, заговорил:
— Сегодня вы возвращаетесь туда, откуда пришли. Нам жалко вас, потому что там ангел и дьявол сплелись в человеке и потому что там можно поскользнуться не на утренней и вечерней росе, которой бог освежает, ласкает землю, а на людской крови.
— Так, истинно так, — прошелестело между рахманами.
Добрый с удовлетворением оглядел свой люд, и голос его зазвучал еще громче:
— А видели ли вы, как растет трава? Как муравьи собирают у подножия деревьев хвою? Слышали ли вы писк птенцов, которые клювами пробивают себе выход из темной скорлупы на белый свет? Нет, не видели, не слышали. Несчастные вы.
— Так, истинно так, — тихонько загудели рахманы.
— У нас каждому тепло, как овечке в хлеву, — продолжал Добрый.
Он говорил и говорил, а Беловолод и Ульяница слушали его и ждали, что вот-пот он кончит свою речь и тогда рахманы схватят палки и лозовые прутья и начнут хлестать их, как они хлестали идола, приговаривая: «Это вам за Гневного, за Гневного…» Не может быть, чтобы смерти подземного темно-люба никто не заметил. Однако все были внешне спокойны, и Беловолоду, как и Ульянице, подумалось, что в этом спокойствии кроется какая-то хитрость. Они ждали худшего, ждали самого дурного. А случилось… случилось невероятное. Добрый вдруг оповестил взволнованным торжественным голосом:
— А сейчас, чтобы проститься с вами, на белый свет из своей черной кельи выйдет наш бессонный брат, наше недреманное око Гневный. Десять солнцеворотов сидел он под землей и только ради вас решил нарушить свой обет никогда не подставлять лицо небесным лучам.
Великий радостный гул потряс воздух. Глаза рахманов сияли счастьем. Послышались крики:
— Восславим Гневного! Восславим Совесть рахманов!
И хотя никто не отдавал приказа, все рахманы опустились на колени и молитвенно приложили руки к груди. Ближе всех ко входу в пещеру стоял на коленях Добрый. Наиглубочайшее уважение и почтение светились в его взгляде.
Из-под земли донеслись осторожные мягкие шаги. Тот, кто шел, иногда останавливался — то ли ему тяжело было идти, то ли он прислушивался к тому, что делается на поверхности. Вот показалась голова Гневного. Его глаза были завязаны белым льняным рушником, чтобы их не ослепило солнце.
— Слава! — закричали рахманы. — Слава Гневному!
Он возвышался н,ад всеми, худощавый, с бритой головой, с дубовым посохом в бледной руке, который венчало Око Совы. Несколько мгновений царила тишина. Потом Гневный слегка нагнулся, погладил Доброго по плечу, проговорил тихим извиняющимся голосом:
— Встань, брат. Разве я бог? Зачем вы все молитесь на меня?
И никто не знал, никто не догадывался, что в эту минуту острейшее наслаждение обжигало каждую жилку и каждую клеточку Гневного. Никого он не заставлял — все эти .люди добровольно кланялись ему, добровольно признавали его превосходство над собой. Власть, взятая силой, угрозой, принуждением, не полная власть. Только тогда ощутишь в себе капельку, частичку бессмертного бога, когда видишь, как самые могущественные, самые умные и храбрые осенними листьями падают к твоим ногам, падают не потому, что за их спиной стоят биченосцы, готовые карать, когда им прикажут, а потому, что полюбили тебя, поняли, что ты выше их. Вот тихо стоит на коленях Добрый. Вместе они пришли сюда, в пущу, вместе копали эту пещеру, собирали, обучали, как детей, рахманов, и в то время даже казалось, что он, Добрый, будет первым среди равных, пчелиной маткой общины. И тогда Гневный (до общины он был Ефремом, купеческим сыном) полез под землю, в темень, в тишину, стал страдальцем за рахманскую идею. Добрый недооценил его и проиграл ему, оставшись только вторым.
— Встань, брат, — сказал Гневный. — Встаньте, братья.
Оказывается, он все и всех видел, хотя глаза у него и были завязаны. Он повернул бритую, блестящую от лучей солнца голову туда, где стояли Беловолод и Ульяница.
