Александр Сегень - Невская битва. Солнце земли русской
— Имаши ли произволение благое и непринужденное и твердую мысль пояти себе в мужа сего Александра, его же пред собою зде видиши?
— Имам, честный отче, — звонко, как новенькая монетка, прозвенел голосок невесты.
— Не обещалася ли еси иному мужу?
Тут я аж почуял, как все напряглись — вдруг да чирикнет Брячиславна, что обещалась Даниле…
— Не обещалась, честный отче, — ко всеобщему облегчению ответила княжна Полоцкая.
Диакон возгласил, и покатилась ектенья. Коротким мигом я перехватил взор Апраксы, стрельнувший в меня с женской половины, но и того хватило мне убедиться, что она тоже думает обо мне и ищет меня взглядом.
В храме было жарко, даже мне в моем легком кафтане, а уж каково было всем и Славичу в их тяжелых праздничных нарядах! Каково было епископу Смоленскому в его нарядной плотной фелони[56] из небесно-лазурного алтабаса… Он читал союзные молитвы, и казалось, им конца и края не будет. Но ничто не вечно в мире сем, даже молитвы, и вот уж золотые венцы образовались в руках у епископа:
— Венчается раб Божий Александр рабе Божией Александре, во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь.
Борис Всеволодович перехватил тяжелый венец Александра и стал держать его над головой Славича.
— Венчается раба Божия Александра рабу Божию Александру во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь.
Теперь настала очередь Глеба — он держал венец поменьше над головой Брячиславны.
— Господи Боже наш, славою и честию венчай я!
Снова началось длительное громкое чтение — из Апостола и Евангелия. Свеча в моей руке потекла сильно, заляпала низ кафтана воском. Февронья сказывала, что умеет легко воск с одежды снимать, способ знает, да только где теперь та Февронья… Оглянувшись, я разыскал глазами Пельгуя и брата его, новокрещенного Ипатия. Стоит, ижора, и не лает проклятый… Хотя, что же, разве век мне было с Февроньей спознаваться? Рано или поздно надобно было бы ее бросать да невесту себе ловить. И жалко было бы Феврошу добрую. А так — Бог сам разлучил нас.
— Эх!.. — простонал томящийся неподалеку от меня младший брат жениха Андрюша. Поначалу он глядел во все глаза на совершаемое таинство венчания, но жарко — и он стал изнывать.
Тут подошло общее «Отче наш», а значит, недолго уж оставалось томиться. Пропев, все в храме взбодрились, закрякали, предвкушая скорое окончание последования и будущий великокняжий свадебный пир. Вошла общая чаша, Меркурий благословил ею всех, прочел молитву и стал подавать пить: жениху — невесте — жениху — невесте — жениху, который с третьего раза допил чашу их жизни до конца. Затем венчаемых провели трижды вокруг аналоя под громогласное пение «Исайе, ликуй». Кончено венчание, ушли венцы из рук Александровых стрыев в руки епископа и далее — в алтарь. Последние молитвы уже не томили, а летели по храму, хлопая крыльями. И улетели, и вот уж потекли люди поздравлять обвенчанных, отныне — мужа и жену. Каково же было мое удовольствие, когда моя очередь дошла вместе с Апраксою, я справа, а она слева приблизились к Александру и Александре, чтобы с поклоном пожелать им многолетия и многочадия. А отходя прочь, я успел на миг ухватить своими пальцами самые кончики Апраксиных пальчиков, как бы невзначай, но тотчас оглянулся на нее со значением, прочтя отчетливо в ее глазах, что отныне крепко завладел ее мыслями.
Меркурий начал читать отпуст, ближе к паперти создалось оживление — кое-кто выходил наружу.
— …и спасет нас, яко благ и человеколюб-б-бец-ц-ц! — могучим басом пропел последнее слово отпуста Смоленский епископ. Свадьба пошла из храма в мир.
На паперти невесту ждала нарядная кика с золотым узорным налобником, двурогая, украшенная меховыми шариками. И у меня в голове само собой взбрыкнулось: «О то — таковую же надобно будет и Апраксе». И я и сам испугался такой саморожденной мысли, ибо доселе и думать не думал о женитьбе на подневестнице. Да и отдадут ли ее за меня? Жених я видный, многие б не задумались пойти за меня, да вот родом, поди, не так знатен, как она, Евпраксия Дмитриевна, дочь известного боярина Раздая.
Прежде чем взять кику, которую завтра утром он наденет на голову своей жены, Александр должен был выпить чарку крепкого меда, которую я налил и подал дружке Борису, а тот уже — Славичу. Глеб передал чарку сладкого угорского вина невесте.
— Здравия тебе, жена моя, Александра Брячиславна, — произнес жених. — Отныне жизнь твоя не тебе принадлежит, а мне, и мою собственность обязана ты беречь, Саночка.
— И тебе здравия, муж мой, Александр Ярославич, — отвечала невеста. — Отныне жизнь моя зависит от твоего здравия, и если любишь меня, то и здрав будешь, Леско милый.
С этим они выпили свои чарки и скинули их через левое плечо назад, и я успел подхватить Александрову, а Евпраксия — Александрину. И вновь мы переглянулись, теперь весело и игриво, яркий румянец покрывал лицо подневестницы.
— Будешь моею? — жарко шепнул я ей в ухо.
— О Боже… — аж задохнулась она от такой дерзости. Из храма вышли в яркий солнечный день, распахнутый на все небесные окна и двери, огромный, лазоревый, как фелонь Меркурия. И теперь, когда все усаживались, кто на верхи коней, а кто, как жених и невеста, в повозки, настала наша очередь петь. Первым грянул дружка Борис, и все тотчас подхватили, а я вместе со всеми:
Молодой, молоденький соколикОт земли вверх возносился.Ой, лёли-лёли-лёли!От земли вверх возносился.Он от земли возносился,В емях нес свою емину[57].Ой, лёли-лёли-лёли!Молодую голубину.Молодешеньку голубку,Белоснежну Александру.Ой, лёли-лёли-лёли!Александру Брячиславну.
Я пел и старался, чтоб моя Апракса слышала, какой у меня красивый голос и как я умею владеть им, подныривая под основной строй голосов, а затем воспаряя над ними. Ратмирка, шедший рядом, злил меня — он, как всегда, пел несравненно лучше.
Великий князь первым вскочил на своего белого угра[58] и поскакал, чтобы встретить свадебный поезд на подъезде своего дома, где ждал нас пышный пир. Продолжая петь долгую завенчальную, мы тоже тронулись не спеша. Я ехал рядом с повозкой молодых, в ней, кроме Александра и Александры, сидели дружка Борис, сват Глеб и две подневестницы — Мелания и Евпраксия, которая взялась оживленно беседовать с Глебом Всеволодовичем, а я уже ревновал ее и сердился.
Глава двенадцатая
ЯСНОГЛАЗИК
Сердце великого князя Ярослава скакало в лад легким копытам его белого Ветерка. Он мчался к дому, в котором они прожили тут, в Торопце, всю Страстную седмицу и всю Светлую, и где теперь все было готово для веселого пира.
До чего ж быстро промелькнули его годы! Вот уж ему и за сорок, вот уж сын обвенчался только что, сынок Сашенька, его ясноглазик. Еще ладони помнят округлость его лысенькой головки, когда он только-только родился, румяный здоровыш, весельчак и забавник. Еще звенит в ушах его звонкий детский голосок и трепещут крылышками его первые милые словечки. Вот ему подарили задорный тимпан — хорошей выделки бубен с громкими звонцами:
— Матушка! Я мечтал о таком бубене, еще когда сидел у тебя в животе!
— Без сомнения, — смеялась в ответ Феодосия. — То-то ты в чреве у меня так брыкался — о тимпане мечтал!
Вспомнилось, как впервые назвал его ласково ясноглазиком, лет пять Сашеньке было:
— Ты мой сын любимый, ясноглазик мой.
— Отченька! Я всю свою жизнь ждал, когда же кто-нибудь назовет меня ясноглазиком!
А Феодосия восхищалась его ушами. Вроде бы уши как уши, а она считала их самыми красивыми в мире:
— Ты мой милоухий!
У первенца Феди точно такие же уши, а она почему-то выделяла именно Сашины… Хотя Федю любила ничуть не меньше.
Нет, меньше. Странно как-то, но Саша еще с младенчества отличался от других детей. И был всеобщим любимчиком. Ярослав сильно опасался, как бы это не испортило сынка, но чудо — его ничто не могло испортить, что бы ни случалось, он оставался все таким же чудесным мальчиком.
Потом, когда Федя внезапно и непостижимо умер, не дожив несколько дней до своей женитьбы, Феодосия корила себя за то, что была всю жизнь любезнее с Александром, нежели со своим первенцем, и поклялась никуда не отлучаться из Новгорода, не покидать Федечкину могилку.
Страшно было и теперь, в Торопце — как бы это не злая судьба. Божье наказание, уготованное всем сыновьям Ярослава, — умирать накануне свадьбы. Второй такой смерти ни Феодосия, ни Ярослав не пережили бы. Последние дни великий князь был сам не свой, по ночам вскакивал, потому что слышались ему тревожные шаги — несут ему страшную весть о том, что Сашенька… Нет! Нет! — взрывался он в своей постели и потом долго не мог уснуть. И лишь в последнюю ночь перед свадьбой, после того как свершилось обручение, могучий сон одолел Ярослава, и князь благополучно проспал от вечера до утра. И вот теперь свершилось — женился Сашенька, не сбылось предчувствие! Какое счастье!
