Игорь Смирнов - Бухенвальдский набат
А лагерь доживал свой обычный день. Вот-вот должен был раздаться сигнал отбоя. Кое-где открывались входные двери бараков и выпускали запоздавшего гостя, который торопливо перебегал к своему блоку. Иногда проходили двое-трое, слышалась нерусская речь. Где-то за воротами лагеря лаяли собаки, поскрипывал снег под деревянными башмаками. И все так же рвался в небо дымный сноп огня из трубы крематория. Кончался обычный день Бухенвальда…
Глава 9. К действию!
Василий Азаров оказался прав: нельзя существовать параллельно двум подпольным организациям – – политической и военной. Недоразумения неизбежны. Когда Кюнг-на 30-м блоке, Логунов-на 44-м, Григорий Черный – на 25-м приступили по моей инструкции к формированию подпольных батальонов, они столкнулись с подозрительностью некоторых заключенных. Что, мол, это еще за вербовщики? Куда склоняют?
Происходили такие, к примеру, разговоры.
Командир батальона:
– Так что же, так и погибать здесь будешь?
Ответ:
– Зачем погибать? Слышно, наша армия Днепр перешла, к границе движется, а ты – «погибать»!
– Когда еще армия сюда придет, а ты посмотри на себя – иссох весь, не дождешься.
– Дождусь! Не один я такой.
– Но нельзя же сидеть и только ждать!
– А я не только сижу и жду…
– А что же ты делаешь?
– Что, что! Работаю!
– Это на фашистов-то!
И тут вербуемый не выдерживает:
– А ты чего привязался? Ты кто такой? Хочешь, блокового позову? И чувствовалось: человек не доверяет, не идет на откровенный разговор. Он, видимо, знает двоих-троих, с кем имеет связь по подполью, от кого получает задания, и еще знает, что на всякий случай в Бухенвальде надо держать язык за зубами.
Я откровенно рассказал о всех затруднениях Николаю Кальчину. Он обещал доложить политическому Центру.
После этого меня пригласили на совещание Центра. Предупредили, чтобы я пришел на 7-й блок. 7-й блок – это лазарет в лагере военнопленных. А лагерь военнопленных за колючей проволокой. У входа стоит лагершутц-полицейский. Я останавливаюсь в нерешительности. Что сказать этому человеку с черной повязкой на рукаве? Но лицо лагершутца расплывается в приветливой улыбке, жестом он приглашает войти.
Николай Кальчин встретил меня у входа в барак, проводил вниз, в вещевой склад. Здесь полки, на них сложена кое-какая одежда, в углу груда деревянных колодок. Дверь за нами захлопнулась, и кто-то снаружи запер ее на ключ. А Николай Кальчин задвинул еще и засов.
Нас было шесть человек – пятерка Центра и я. Пятерка – это Николай Симаков, самый молодой из всех и самый боевой, знакомый мне Василий Азаров (я не знал, что он член Центра, хотя мог догадаться об этом), Николай Кальчин. Двоих я не видел до этого, мне их назвали: Александр Купцов и Иван Ашарин.
Без всяких предисловий я доложил Центру о наших затруднениях. Суть дела, по-моему, сводилась прежде всего к следующему: началось формирование воинских подразделений-батальонов, взводов. Но Бакий Назиров, Виктор Рыков, Николай Задумов и я являемся какими-то военными организаторами, уполномоченными Центра, но не командирами. Создаваемые на блоках батальоны, не объединены общим командованием. Очевидно, батальоны надо объединить в бригады и назначить командиров бригад. Эти командиры будут чувствовать ответственность перед лицом сотен людей, а командиры батальонов проникнутся большей уверенностью в силе организации. У меня есть предложение: в каменных бараках создать бригаду и назвать ее «каменной», бригаду деревянных бараков назвать «деревянной». Кроме того, создать «малую» бригаду из узников карантинного лагеря. Из военнопленных формируется еще одна бригада.
Мои доводы убедили членов Центра, возражений не было. Тут же назначили командиров бригад: «каменной» – подполковника Назирова, «деревянной» – майора Рыкова. Мне поручили создать «малую» бригаду – подобрать надежного командира, вместе с ним отыскать командиров батальонов. Центр рекомендовал привлечь к работе в карантинном лагере старого подпольщика Бухенвальда Сергея Семеновича Пайковского. Я немного знал этого человека (он захаживал на наш блок) и догадывался, что он связан с подпольем.
Говорили, что несколько месяцев назад его едва спасли от смерти. За какую-то провинность комендант лагеря наказал его сорока пятью плетьми. Наказание происходило в воскресенье перед лицом всего лагеря, на аппельплаце. Там всегда стоит несложное приспособление – козел для порки. Пайковский принял пятнадцать плетей и потерял сознание. Но эти пятнадцать ударов принял без единого стона. Его отпустили до следующего воскресенья – эсэсовцам не хотелось, чтобы он умер сразу. Неделю он мучился – ни встать, ни сесть, ни лечь. Чувствовал, что вторую порцию плетей не выдержит. В субботу в барак явился немец Карл и отвел его в больницу. Немецкие коммунисты долго держали его как больного до тех пор, пока эсэсовцы не забыли о нем.
А еще говорят, что настоящая его фамилия Швецов и родом он из города Тейково Ивановской области и там остались его жена и двое детей, и еще, что был он в армии политруком батареи.
Оставалось нерешенным еще одно важное обстоятельство: существовать ли параллельно двум организациям – политической и военной. Как я уже говорил, практические действия убедили меня, что Василий Азаров был прав: организация должна быть единой. Теперь я за то, чтобы политическле руководители подполья стали комиссарами и политруками бригад, батальонов, рот.
В этом есть одна опасность: некоторое нарушение конспирации, но зато мы добьемся единства а это ускорит нашу работу. Мы будем сообща бить в одну точку по пословице: «ум хорошо, а два лучше».
После некоторых споров Центр принял решение – назначить комиссаров бригад: «каменной» – Василия Азарова, «деревянной» – Георгия Давыдова, «малой» – Степана Бердникова. Все это – люди весьма достойные и уважаемые среди заключенных. Есть у них авторитет, значит – доверие обеспечено.
В заключение заседания Центр поручил мне возглавить всю подпольную военную организацию русских. Это было объявлено так просто, буднично, видимо, вопрос был согласован заранее. Никто не возражал против моего имени, никто не поздравлял, но я был очень взволнован. Жизнь моя снова обретала смысл…
Два с половиной года уже я военнопленный. Что может быть горше для солдата? Тягостны не только голод, унижения, отсутствие элементарных условий человеческой жизни, побои, бесправие – тягостна своя собственная ненужность.
Когда-то я с трудом привыкал к военной службе. Было время, когда не хотел думать, что всю жизнь буду в армии. Да, было и так…
Я – крестьянский сын из деревни Маслово Халбужской волости Кологривского уезда Костромской губернии. Из глухого лесного края, из большой семьи – было нас три брата и две сестры. Старший, Николай, убит в империалистическую, сестры повыданы замуж, младший брат остался в деревне, а я ушел учиться: сначала в учительскую школу в село Георгиевское. Школу окончил, а должность получить не смог. Не верили крестьянскому сыну, все равно не интеллигенция. Тогда я решил пробиваться на другом поприще и семнадцати лет добровольно пошел в царскую армию. Думал офицером стать. Но и тут осечка: отправили солдатом на империалистическую, на западный фронт, потом в Румынию. Тут мне и вправили мозги: вот твое место, крестьянский сын Иван Смирнов, – вшивые окопы. И все-таки я хотел учиться, стать учителем. Попался мне товарищ хорошийАлексеев, из студентов. Прямо на фронте он стал меня готовить в педагогический институт. Но тут ранение, госпиталь… А по стране уже шла февральская революция. Больше в окопы я не попал. Комиссия по демобилизации послала меня в Ярославский юридический лицей. И стать бы мне судьей или адвокатом, но республике Советов нужны были красные командиры. И потому в 1919 году я оказался в Нижнем Новгороде на курсах пехотных командиров. Сначала просто и думать было некогда о какой-то другой службе – дрались против Колчака в Восточной Сибири, а потом и хотелось пойти учиться, да командование решало иначе. Так и остался в армии. Сначала привык к службе, потом полюбил ее. Комвзвода, комроты, а в 1922 году уже комбат. Ходил на север против остатков колчаковских банд, стоял с полком в Иркутске, Чите, Сретенске и снова в Чите. Службу нес исправно, серьезных взысканий не имел. И однажды получил предложение: подготовиться самостоятельно и сдать экзамены на командира полковой батареи. Ну что же, был молод, образование среднее – сдал экзамены, стал артиллеристом.
Во время событий на КВЖД я командовал отдельным забайкальским дивизионом бронепоездов, а в 1936 году уехал служить в Монголию начальником штаба артиллерии дивизии.
Конечно, служба у меня не могла идти совсем ровно: слишком колючий характер имею, но и на службу жаловаться не могу.
Воевать воевал, уважение подчиненных и товарищей видел, знаю, что такое доверие командования, награды принимал своими руками, умел чувствовать себя неразрывной частичкой с армией, с партией. Много всякого повидал… Видел, как предавали шкурники и трусы. Был у меня, к примеру, в Монголии знакомый, вроде бы честный и уважаемый командир, но как начались аресты в 1937 году, он сразу за границу удрал: то ли нос был в пуху, то ли просто испугался. Видел я на фронте, как командир дивизии бросил свою часть, а комиссар принял командование и организовал оборону. Видел я, как шли остатки наших разгромленных полков – несколько обессиленных, пришедших в отчаяние красноармейцев без командиров, и видел я, как дрались артиллеристы. На некоторых участках уже совсем не было пехоты, и артиллеристы одни держали оборону, прорывались с боями, выходили с орудиями и снова вступали в бой.
