Виктор Шкловский - О мастерах старинных 1714 – 1812

– Итак, наш первый тост, – сказал Болтон, – за друга нашего Гершеля. Оставим споры! В нашем деле тот, кто достроит машину, кто научит людей пользоваться ею, тот и победитель. Труба эта сделана господином Гершелем в Лондоне. Он полирует зеркала, он их продает, он их ставит, ими живет. Он победитель!

– Мой тост? – спросил Сабакин.

– Подождите. Тост Уатта.

– Забота не оставляет меня, друзья, – сказал Уатт. – Рождаются машины, они мужают, а мы еще не умеем резать и точить металл. Машины еще не изобретены, пока точность выделки зависит от руки рабочего. Я пью за того, кто изобретет и построит машины, создающие машины, кто даст вечный бег токарному станку и избавит резец от дрожания! Я больше всего, – продолжал Уатт, – люблю свою машину, которая сделана из олова. Да, у нее цилиндр из олова и поршень из дерева. Она была построена наспех, но еще работает. Мы не умеем еще делать из металла машины. И Мердок устал делать на станках то, что на них нельзя сделать. Часто я хотел бы ограничить свою мысль, но она идет все дальше и дальше.

– Нет, господин Уатт, – воскликнул Мердок, – нет, мой дорогой господин, вы – ветер в наших парусах! Выпьем за разум, мистер Уатт!

– Нет, тост должен произнести Вилькинсон! – возразил Уатт.

– Вино слабо для нас, людей луны, людей чистого разума. Я предлагаю пить за расширение дел, за расширение границ, за вооружение кораблей, которые помогут нам торговать. Я предлагаю в честь всего этого много и весело пить.

– Вы торопитесь, – сказал Болтон. – И, кроме того, я не хочу пить с вами. Я узнал, что вы делаете и продаете наши машины на сторону и не платите мне за патент.

– А почему Уатт ваш? Может быть, и луна ваша? Вот вы наймете Гершеля, чтобы поставить на луну вашу марку!

– Не надо ссориться, – сказал Гершель. – Велите подать мне гобой.

Принесли гобой в длинном кожаном футляре, уже истертом. Гершель открыл футляр, в футляре лежал кусок замши. Астроном снял ее. Под замшей блеснули черное дерево и серебро. Гершель сложил губы и вытянул их вперед, как будто обижаясь; взял в губы мундштук гобоя, гобой запел.

Он пел так, как будто это пели дальние поля и луна.

Гершель играл хорошо. У него надувались пузырями привычные щеки. Он играл, закрыв глаза.

Это была простая шотландская мелодия.

У Лунного общества был обычай петь латинские стихи на мотив народных песен.

Веджвуд полузакрыл свои красивые глаза и запел по-латыни стихи Горация:

Много ли зим нам отмерила судьба?Или эта – последняя, что разбивает волныО противолежащие скалы?..

Пел Болтон. Уатт запел, глядя на губы Веджвуда, – он плохо знал латынь.

Болтон налил коньяку Сабакину и сказал:

– Я слышал, как вы говорили. Вы мне нравитесь: вы умеете кусаться. Выпьем!

Сабакин выпил, не поморщившись.

– Однако вы и пьете!

Голос гобоя оборвался. Гершель отнял от губ мундштук, вытер его, протер черное дерево и положил гобой в футляр.

– Спасибо, друг, – сказал Болтон Гершелю. – Мне было неприятно, что русский обидел тебя.

– Мы мирный народ, – сказал Сабакин.

– А турецкая война ваша?[6] – спросил Вилькинсон. – А бой Кинбурнский вашего Суворова?[7] Турки не думают, что вы мирный народ, и я делаю для них пушки.

– Парламент взволнован, – прибавил Уатт, – а я спокоен. Я сделал то, что я хотел. Мой стакан полон, голова моя не болит, и я не понимаю, почему люди должны воевать.

– Но мир огромен, – сказал Гершель. – Мы взломали засовы неба. Вы слышите, господин Сабакин, я сказал – мы, я не забыл о Ломоносове. Не будем спорить. Мир огромен, и любой лот, брошенный в его глубину, обогащает душу людей. Будущее скажет, кто прав!

– Какая сегодня тревожная ночь! – сказал Болтон. – Почему вы все время то спорите, то миритесь? Я люблю Францию, которая хочет стереть то, что было начертано на сукне истории мелом, и хочет заново перекроить это сукно. Я за мир купца, потому что старые права аристократов – это только черновая разметка истории. Мне нужны машины, крепкие резцы, чистые отливки и покупатели во всем мире.

Луна все подымалась. Лишенные тени, вещи становились легки, и даже серебро казалось прозрачным.

– Не будем ссориться, – сказал Гершель. – Каждый из нас хорошо обрабатывает свой сад. Ваш тост, господин Сабакин. Вы хороший друг, я хотел бы иметь такого помощника.

Сабакин налил вина.

– Друзья мои, – сказа он, – в вашей прекрасной стране слова пишутся не так, как они читаются.

– Я и сам бы написал с ошибками, если бы за меня не писал секретарь, – рассмеялся Вилькинсон.

Лев Сабакин продолжал:

– Но разве нет слов, написанных правильно? Разве слово «братство», написанное на знамени французов-революционеров, – разве это не правда? Прославим сегодня братство науки и закрепим за трубой имя учителя моего – имя Михайла Васильевича Ломоносова. Ему много недодано славы, а имя его должно быть у всех на устах.

– Это невозможно, – сказал Гершель. – Но я пью за вашего великого учителя и за ваше великое упрямство.

– Я пью за каронады! – сказал Вилькинсон. – Тяжелое ядро, выпущенное из короткой пушки, решает любой спор, поскольку этот спор происходит в море. Каин не убил бы Авеля, если бы у Авеля был флот, вооруженный каронадами.

– Я еще не кончил, – сказал Сабакин. – Если мы не выпьем за братство народов, то я пью за то, чтобы станки для обработки пушек лучше всего точили оружие в моей стране.

– Мой завод, – сказал Болтон, – перегонит Урал и Тулу. Я пью за свой завод, за прибыли после мира!.. Впрочем, я сам член Петербургского Большого экономического общества и горжусь этим.

Так пили люди в лунную ночь в городе Бирмингаме, рядом с большим телескопом, в котором отражалась полная, уже желто-красная луна.

Так разговаривали люди в лунную ночь того года, когда начинались великие войны за раздел мира.

В ту ночь телескоп был похож на пушку, уже заряженную для выстрела.

Глава девятнадцатая,

рассказывающая о Лондоне и о великом мятеже в Париже.

Доныне еще мало было в употреблении паровых машин для приведения в действие мукомольных мельниц и ткацких станков и станов для выделки железа.

У господина Болтона паровых машин покупали недостаточно, и он решил сам построить в центре Лондона паровую мельницу у моста.

Народ смотрел, как бьют сваи у моста.

Среди прочего люда стоял в толпе нестарый человек в длинных штанах, каких в Лондоне не носили, в широкой блузе и с мешком за плечами.

Тяжелая «баба» взлетала в воздух, падала вниз, на сваю, обтянутую железным хомутом.

В толпе говорили, что новая эта машина придумана русским со смешным именем Сабакин. Человек в длинных штанах долго смотрел на машину, на Темзу, радужную и полную барок, потом поправил свой мешок и заторопился.

Яков Леонтьев явился к Сурнину в мастерскую Нока, где у Сурнина была отдельная каморка, заставленная станками.

– Здравствуй, Алеша, и смотри, – сказал он, положив на верстак небольшой предмет.

Это был маленький токарный станок с приспособлением для держания резца. Резец можно было закрепить при помощи винтов в любом положении.

– Яков, здравствуй! Ты откуда? Расскажи.

– Сперва удивляться надо! – Яков взял резец и закрепил в каретке. – Ставить резец можно, – сказал он, показывая, – и так и этак, хоть косо. Посмотри, я тебе прилажу. Эта штука, Алеша, резец держит сама, за мастера.

– Ты постой, Яков. Расскажи, где был.

– В Париже, – сказал Яков, налаживая станочек. – Попроси, чтобы мне есть чего-нибудь подали, только к себе никого не впускай, Я тебе это для наших привез, а другое пойдет мистеру Эггу за приданое.

Яков левой рукой налаживал резец на станке, подергивая плечом.

– Да ты откуда?

– С корабля прямо к тебе, из Парижа, не отдыхая, пока не запил и пока отдавать не жалко. Только у моста постоял, посмотрел, как сваи бьют.

– А как в Париже?

– Приехал это я, – начал Леонтьев, – в Париж. Языка, значит, ихнего не понимаю. Но дело это для меня не важное. Пошел в кузницу, взял инструмент, поработал по-тульски, и меня приняли. Сперва ковал, узнал при деле железные слова, потом – как пить, есть просить и как разговаривать с мадам. Потом петь научился, и в полгода заговорил я и запел, значит, как птица, и начали даже все на меня удивляться. Сами слушают, сами смеются, сами все понимают. Понял и я, что хотят своего короля стянуть сверху вниз или вбить в него хотя бы какой-нибудь толк… И есть у них такая тюрьма, как в Питере Петропавловская, только выше намного и в восемь башен. И в ту тюрьму людей сажают понапрасну. И говорят тут французы: «Либерте, либерте…» Я понимаю: свобода. «Егалите» – это тоже понимаю: равенство. И говорят они еще «фратерните» – братство. Это значит – и мы с ними братья. И тут выпускают разные бумажки, на них про все напечатано, но всего не разберешь. Но я к тем буквам потом пристрелялся.