Автор неизвестен - Аспазия
Так говорила Аспазия, но супруга Перикла искривила губы в презрительную улыбку.
— Можешь оставить при себе мудрость твоего постыдного искусства, тебе оно может пригодиться. Не думаешь ли ты учить меня, как приобрести расположение мужа, меня, которую хотел взять в супруги архонт Базилий? Чего думаешь достигнуть ты всеми твоими ухищрениями? Ты можешь вовлечь моего мужа в тайный постыдный союз, но останешься чуждой его дому, его домашнему очагу и даже, если бы он оттолкнул меня, ты не могла бы сделаться полноправной женой: ты не можешь родить ему законного наследника, так как ты чужестранка, а не афинянка. Будет ли мой муж влюблен в меня или нет, я все равно остаюсь хозяйкой дома, а ты посторонней. Я говорю тебе «ступай вон», и ты должна повиноваться.
— Я повинуюсь и ухожу, — отвечала Аспазия. — Мы с тобой поделились, прибавила она резким тоном, — тебе — его дом и домашний очаг, мне — его сердце, каждый будет владеть своим. Прощай, Телезиппа.
С этими словами Аспазия удалилась. Телезиппа снова осталась вдвоем с Эльпиникой, которая одобряла гордость подруги, восхищалась ответом, данным чужестранке. После непродолжительного разговора, наконец, удалилась и она, а жена Перикла занялась домашними делами.
Целый день маленький Алкивиад говорил о своем спартанском друге, к досаде честной Амиклы, которая качала головой и говорила:
— Этот юноша никогда не воспитывался в Спарте.
Телезиппа запретила обоим вспоминать о чужестранце в присутствии Перикла. Между тем наступило наконец время обеда. Перикл возвратился и сел за стол вместе со своим семейством. Он ел приготовленное кушанье, отвечал на вопросы маленького Алкивиада и двух своих мальчиков, часто обращаясь с каким-нибудь словом к Телезиппе, несмотря на то, что она была погружена в мрачное молчание.
Перикл любил видеть вокруг себя веселые лица. Недовольное молчание было ему неприятно. Наконец подали новое кушанье. Это был изжаренный павлин.
Перикл бросил удивленный взгляд на птицу.
— Что это такое? — спросил он.
— Это павлин, — отвечала Телезиппа, — который по твоему приказанию был принесен сегодня утром в дом.
Перикл замолчал и после непродолжительного раздумья, в течение которого он старался объяснить себе, каким образом это могло произойти, снова обратился к Телезиппе с вопросом:
— Кто сказал тебе, что я хотел изжарить эту птицу?
— Так что же с ней делать? — возразила Телезиппа. — Наш птичий двор не позволяет кормить такую большую птицу, и мы не можем позволить ей гулять на свободе. Поэтому я и изжарила эту птицу — да почему же нет, она приятна на вкус и хорошо зажарена, попробуй кусочек.
Говоря это, она положила на тарелку мужа большой кусок павлина.
Перикл, которого народ называл олимпийцем, Перикл, победоносный полководец, знаменитый оратор, человек, управлявший судьбами Афин, умевший с достоинством руководить толпой своих сограждан, опустил глаза перед куском павлина, положенным на тарелку Телезиппой. Но он быстро овладел собой, поднялся, сославшись на недомогание, хотел удалиться в свою комнату, как в эту минуту маленький Алкивиад вскричал:
— Амикла, старая дура, говорит, что мой спартанский друг никогда не был в Спарте!
При этом упоминании о спартанском друге, Перикл вопросительно посмотрел сначала на мальчика, потом на Телезиппу.
— О каком спартанском друге ты говоришь? — спросил он наконец.
Мальчик и Телезиппа молчали, тогда он оставил столовую. Телезиппа последовала за ним. На пороге внутренних покоев она тихо, но резко сказала мужу:
— Запрети милезийской развратнице посещать тебя здесь, в твоем доме, иначе она развратит мальчика. Отдай развратнице свое сердце, Перикл, если хочешь, но твой дом, твой домашний очаг спаси от нее. Следуй за ней куда ты хочешь, но здесь, в этом доме, у этого очага, я сохраню мои права здесь хозяйка я одна!
Перикл был странно взволнован тоном этих слов: в них звучало не горе оскорбленного женского сердца, а оскорбленная холодная гордость хозяйки дома, поэтому он также холодно ответил:
— Пусть будет так, как ты говоришь, Телезиппа.
В тот же самый день к Периклу явился чужой раб с письмом. Перикл развернул его и прочел следующие строки, написанные рукой Аспазии:
«Я оставила дом Гиппоникоса. Мне нужно многое сообщить тебе. Посети меня, если можешь в доме милезианки Агаристы».
Перикл отвечал следующее:
«Приходи завтра утром в деревенский дом поэта Софокла, на берегу Кефиса — ты найдешь меня там. Приходи переодетая или же, если не хочешь, то прикажи принести себя туда в носилках».
6
Выйдя из Афин на север или повернув немного влево по открытой, прекрасной дороге, доходившей до тенистой равнины Кефиса, при входе в эту равнину, в левой стороне виднеется зеленеющий оливковый лес, далеко тянущийся, как зеленый холм, вдоль дороги. По другой стороне, справа, текут кристальные воды Кефиса, протекающего через всю долину. Недалеко от дороги, на берегу Кефиса стоял дом, окруженный столетними, высокими кипарисами и платанами, спускавшимися к реке. На половине дороги, между берегом и домом, помещалась маленькая, окруженная розовыми кустами, беседка. В этой беседке и в этом саду, несмотря на близость города, можно было наслаждаться полным уединением и спокойствием. Вступая в этот блаженный уголок, казалось, как будто бог Пан сейчас выйдет к вам навстречу из прохладной тени деревьев или прелестные наяды вынырнут из волн Кефиса, а вдали, в глубине рощицы, как будто мелькали козлоногие сатиры.
Ветер шелестел листьями деревьев, которые вздрагивали под ясным эллинским небом, точно от дыхания бога веселья Диониса. В этом чудном месте жил любимец муз, Софокл. Здесь была та родина, о которой он говорил Периклу и Аспазии на вершине Акрополя. Здесь он родился и здесь же, под белыми памятниками, увитыми плющом и украшенными цветами, которые там и сям выглядывали из кустарников, покоились его предки.
Однажды утром он сидел в розовой беседке. На коленях у него лежали восковые дощечки, на которых он чертил время от времени стихи, иногда снова разглаживал воск, уничтожая написанное, когда оно не вполне его удовлетворяло.
Бросив взгляд на дорогу, шедшую по долине, он увидал стройную фигуру, продвигавшуюся быстрыми и легкими шагами.
«Кто этот ранний путник, — подумал он про себя, — идущий точно на крыльях, как посланник богов Гермес?»
Скоро путник подошел ближе и поэт узнал своего лучшего друга Перикла. Тогда он поспешно встал и вышел к нему навстречу.
Перикл крепко пожал ему руку.
— Я пришел на твое приглашение, — сказал он. — Оставив городской шум, я буду на сегодня твоим гостем, игрок на цитре из Милета — ты без сомнения не забыл о нем — также придет провести с нами день, если ты согласен. Мне нужно о многом поговорить с ним, и я не могу найти места, где мог бы сделать это без всякой помехи.
— Прелестный артист из Милета придет ко мне! — радостно вскричал Софокл. — Не даром я думал, глядя на твою походку, что тебя должно воодушевлять какое-нибудь предстоящее событие, твои манеры далеки от спокойного достоинства оратора на Пниксе, я едва узнал тебя.
— Молчи, — перебил его Перикл, закрывая ему рот рукой, — на меня произвел воодушевляющее впечатление чудный воздух берегов Кефиса.
— Если не надежда увидеть прекрасную милезианку, — возразил Софокл. Разве она не прелестнейшая из всех женщин?
— Она прелестна, как мидианка, полна достоинства, как афинянка, сильна, как спартанка, — сказал Перикл.
— В таком случае, ты не будешь больше завидовать Иону за его белокудрую, бледную Хризиппу? — заметил Софокл с лукавой улыбкой.
— Оставь Хризиппу! — вскричал Перикл. — Аспазию нельзя сравнить ни с кем! Не знаешь, на кого она более похожа: на Музу или на Хариту?
— Или на Парку, — сказал Софокл, — так как под ее руками жизнь твоя может стать прекрасной и печальной.
— Я пришел к тебе сегодня, как утомленный работник, — продолжал Перикл, вытирая пот со лба. — Мне удалось сегодня вырваться на целый день от всевозможных забот и трудов, чтобы провести день в обществе питомца муз и любви.
— Ты хорошо делаешь, — сказал Софокл, — если ищешь музу, чтобы любить. В жаркое летнее время следует любить или не любить.
— Мне кажется, что ты сам грешишь против своих слов, — заметил Перикл. — Восковые таблички в твоих руках доказывают, что ты прилежно занимался стихами, однако это не мешает тебе приносить дань любви прелестной Филаноне.
— Разве поэзия — работа? — вскричал Софокл. — Ничто так не уживается с любовью как поэзия: разгоряченный пламенным Аполлоном, человек ищет облегчения в блаженстве любви и с успокоенной, гармонично-настроенной душой возвращается обратно к своей музе, тогда как любимые глаза возбуждают вдохновение.
