Ярослав Кратохвил - Истоки
Поэтому очень скоро между ними возникла бескорыстная дружба. Только при этой женщине вполне обнаружилась доброта шеметуновской натуры. Он сам ездил в город за покупками по хозяйству, никогда не забывая привезти какой-нибудь гостинец и своей Елене Павловне.
Всякий раз, прежде чем выложить подарочек — дешевые духи, пудру или что-нибудь еще в этом роде, — Шеметун распаковывал привезенные припасы, то есть все, что только можно было достать в городе, и весело напевал:
Нет ни сахару, ни чаю,Нет ни хлеба, ни вина,Вот теперь я понимаю,Что я прапора жена…
После всего перенесенного Елена Павловна сделалась крайне непритязательной. И если беспечного Шеметуна охватывала скука от однообразия жизни с нею, он мог ехать куда угодно и когда угодно. Обычно — если приступ скуки был не слишком силен — он наезжал в Александровское, к управляющему Юлиану Антоновичу. В Александровском все-таки было какое-то общество: жена Юлиана Антоновича и его сухопарая, непривлекательная дочь Шура.
Кроме них, на травке под прогретыми солнцем вишнями собирались обычно еще две-три женщины — жены или дочери других служащих имения.
Из всех них единственным подходящим объектом для скромного ухаживания была двадцатилетняя приказчикова жена Нина Алексеевна — та самая, которую переселили в Александровское с хутора Обухово. Эта тоненькая и гибкая, как тростинка, женщина уже два военных года жила без мужа, с двумя детьми. Она кокетливо повязывала себе голову шарфом так, чтобы развевались концы, и мучилась томлением своих двадцати лет; томлением по тому сладко-неопределенному и непостижимому, что с каждым вечером умирало в полях, простершихся до самого пылающего, и гаснущего, и вечно неразгаданного горизонта.
Она сама зазывала Шеметуна, с упреком говоря ему:
— Что это за рыцарь, который не ухаживает за дамами!
Лотом она переводила разговор с войны на свое нетерпение, с каким она ждет, когда же наконец эту вековечную сонливую скуку, словно чудом, нарушит появление пленных. Ее нежное сердце уже сейчас занимали эти несчастные. И она укоризненно тормошила Шеметуна: пусть он сейчас же скажет, будет ли он мучить пленных?
А Шеметун, шутки ради, поддразнивал дам притворным цинизмом.
— Эта война, — говорил он нарочно читательницам «Русского слова» [93], — война москалей, а отнюдь не сибиряков. От Сибири до немца так же далеко, как и до англичанина. Вот с англичанином Сибирь скорее схватится. Забирается козел в огород…
Если же дамы слишком уж любопытствовали, что же пленные, — Шеметун доверительно наклонялся к самым их прическам и галантно шептал:
— Мадам, разрешите отрекомендоваться, — представитель фирмы «Обухов и компания». Заграничные удовольствия оптом и в розницу, по доступным ценам! Прошу вашей благосклонности…
Нина Алексеевна, рассердившись на дерзкие шутки, гонялась за Шеметуном под деревьями вишневого сада, Иногда в этой забаве, мешая Нине Алексеевне, принимала участие ревнивая Шура. Потом Шеметун давал поймать себя одной из них, и все трое усаживались где-нибудь в уголке сада и оглашали вечереющий воздух пением страстных романсов.
Шеметун любил петь под звездами. Могучим дьяконским гласом он вытягивал:
Славное море, священный Байкал…
Молодые женщины сидели в сумерках, притулившись под каким-нибудь кустом, как цыплята под крылышком квочки, вздрагивали от наслаждения и пугали Шеметуна полицией.
Приходилось Шеметуну, конечно, сидеть и с самим Юлианом Антоновичем. Они играли в шашки на веранде, за чаем, пирожными и наливками, и деловито беседовали о пленных, которых пригонят на Обуховскнй хутор.
— Что ж, рабочие руки будут! По двугривенному за голову в день, А вас, сударь, властью начальника гарнизона, я произвожу в толмачи моего величества.
— Рубль за слово, — спокойно отвечал Юлиан Антонович, делая очередной ход.
— Ладно — согласен! Тогда мне — по сотне рубликов за голову!
— О, недешево же думаете вы их кормить. Ей-ей, недешево. Впрочем, даром-то и курица клевать не станет.
— А что вы думаете? И буду кормить их, да с радостью. Для этого стоит только издать приказ по гарнизону — мол, дорогим гостям предписывается по две прогулки в день от Обухова до Александровского и обратно. Прогулка перед обедом полезна для здоровья и для возбуждения аппетита. Отдохнуть после обеда — и марш.
Юлиан Антонович не любил шутить за деловыми разговорами.
— Ну так как же будет на самом деле?
Шеметун только усмехался.
— А это уж ваше дело, уважаемый. Я ведь человек, можно сказать, военный. Как благодетелю своему и доброжелателю, я вам не стану мешать, если вы задумаете открыть ресторан с французской кухней для моих гостей и подданных. В доказательство дружбы я даже готов подыскать вам специалистов в этом деле. Вон Валентина Петровна тоже, как известно, нашла специалиста для своих, так сказать, потребностей, и кормит его. А в остальном моя доля участия в этом деле весьма незначительна. Командовать, руководить. Чернила, бумаги… Чтоб списки гарнизона, как повелевает закон, были в ажуре. Ну, счетовода для ваших надобностей и еще там писарей я вам выделить смогу. Однако если артельно, прибыль вам выйдет невысокая. Говоря деловым языком — хорошо будет и по пятиалтынному в день. В коммерции-то я разбираюсь — в честной, солидной коммерции… еще со времен отчего дома. Разбираюсь, пожалуй, лучше, чем в военной службе. Так-то!
Шеметун ударил по столу, заканчивая разговор, и, подражая Петру Александровичу во всей его величественной строгости, рявкал:
— А что, мало им нашей доброты? Убийцы, грабители! Грабить захотелось? Трудом своим контрибуцию выплатят! Наша Рас-сия!..
17
Эшелоны военнопленных, поступавшие в распределительный лагерь непосредственно с фронта (что в последнее время случалось довольно редко), полковник Петр Александрович Обухов всегда принимал лично. Сегодня эшелон подали на лагерную ветку глубокой ночью.
С этого ночного часа и до утра пленные тревожно просидели на сложенных пожитках, ожидая приказа выступать. Когда взошло солнце, ходили смотреть издали на купола города, призрачно выступавшие над утренним туманом, окутавшим землю. Русские солдаты тоже проснулись раньше обычного, вынесли на воздух резкий запах, свойственный людям, которые спят, не раздеваясь. Затягивая ремни на голых животах, они выкрикивали грубые шутки вслед крестьянкам, которые в этот ранний час спешили в город по лугу под насыпью, неся большие бутыли молока.
К тому времени, как солнце выпило росу, весь эшелон расположился на траве вдоль насыпи. Лениво перебрасываясь словами, солдаты пускали в солнечный воздух ленивые желтоватые табачные дымки, над головами их тихонько пели и играли провода, и голод постепенно наливал свинцом их желудки.
Начальник лагеря, прапорщик Курт Карлович Бек, позавтракав, сидел на балконе своей квартиры в здании конторы лагеря. Петра Александровича ждали к полудню; с балкона Беку хорошо видна была железнодорожная ветка и за нею дорога, ведущая из города. Молодая жена прапорщика Бека была с ним; она сидела боком на перилах балкона, дразня — отчасти умышленно — голодные взоры пленных изящной линией бедра.
В конторе под балконом стучали прилежные машинки, и бумаги заполнялись именами и цифрами. Высокая труба питательного пункта усиленно дымила, а в новой «французской» кухне, похожей на фабричную котельную или на механический цех, возились багроволицые повара, поднимаясь и спускаясь по железным лесенкам в клубах Жирных паров над гигантскими котлами с кранами, болтами и целой системой труб.
И как раз в то время, когда усердные повара выгребали из котлов дымящуюся гречневую кашу и резали, раскладывая на длинных, покрытых жиром, столах куски разваренного, быстро темневшего мяса, на дороге, в далеком облачке пыли, показались экипажи.
Прапорщик Бек уже стоял у ворот лагеря, готовый встретить начальство по уставу. От тупика, где кончалась лагерная ветка, по морю человеческих голов пробежала легкая волна беспокойства. И когда у ворот лагеря окаменел первый часовой, вскочили на ноги русские солдаты, оправляя гимнастерки, и стали что-то кричать пленным. Тогда только поднялись и они — как поднимается стадо вслед за пастухами и собаками. И не успели еще встать на ноги последние, как уже от ворот поползла неровная щель, деля надвое расступающуюся толпу в грязной австрийской форме.
По этому проходу, будто несомая тугими крыльями серебряных погон, плыла белая борода Петра Александровича. Прапорщик Бек следовал за ним по левую руку, приклонившись ухом и всем существом своим к устам начальника. Позади Петра Александровича сверкала белоснежная шелковая гимнастерка доктора Посохина, ходившего на приемку партий пленных и как врач, и как предприниматель. Рядом с ним трепались на ветру веселые юбки Валентины Петровны и Зины, дочерей Петра Александровича, которые не хотели пропустить столь интересного зрелища. Ветер и солнце играли яркими, легкими тканями, ослепляя пленных, замороженных строгостью облика Петра Александровича.
