Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев
Яму для убитых детей и матерей Савва копал вместе с пленными возле церкви. Местного батюшку не нашли, в лес убежал. Поп Илья, из похоронной команды, отпевал убиенных.
Ополчение стремилось в Арзамас, к Юрию Алексеевичу Долгорукому. Но убивать устали. Через иные сёла шли не останавливаясь.
Был в ополчении дворянин Протасов, упросил сделать крюк до его поместья. В деревню вошли рано утром, лужицами хрустели. Разору в деревне не видно было. Господский дом цел. Кинулся Протасов в комнаты. Дети живы, жена — вот она.
Мужики разобрали по себе только коней, коров да выпили досуха вино и мёд. Выпимши, надругались над барыней: попробовали, как белые косточки под мужиком гнутся.
Протасов не побелел, не почернел, улыбнулся.
Согнал мужиков (подростков не тронул), своею рукой поотрубал охотникам до чужой жены члены и приказал прибить к дверям изб.
Утолённая месть выжигает душу в человеке.
Пришли в Арзамас, а там лес виселиц, площадь от крови хлюпает, как болото. И на грех — ростепель.
Князь Юрий Алексеевич от таких трудов тоже с лица спал, притомился, да и ропот пошёл среди местных дворян: разумно ли истребить народ в Нижегородчине?
Похоронную команду ополчения поставили на княжеский суд. Савву вытолкнули вместе с батюшкой Ильёй.
В палате окна были высокие. В тот день солнце выглянуло. Юрий Алексеевич, может, ради света и умягчился.
— Клял дворян? — спросил Илью.
— Я не дворян клял, неистовых людей.
— Служил ворам? — Князь ухватил Савву взглядом, как клещами.
— Пришли на корабль с ружьями, сказали — вези, — ответил Савва. — Мне государь за службу в смоленскую осаду ефимок пожаловал. Я был приказчиком на Кие-острове.
— А потом взял да и переметнулся?
— Я восточных патриархов на своём корабле доставлял из Астрахани.
— Ишь, всюду успел! — Князь повернулся к писарям: — В Пустозерск их обоих. Пыл охладить, — и ткнул пальцем себе в ноги: — Кланяйтесь, сукины дети!
Савва тотчас и распластался, а Илья бровью не повёл:
— Я священник, а не сукин сын.
— Верно. Я погорячился. — Князь кивнул своим людям: — Пол-сотни батогов за гордыню. И сегодня же — с глаз долой. В Пустозерск!
«Господи! — взмолился про себя Савва. — Избавил меня в который раз от лютой смерти! Господи, слава Тебе. Не оставь и детей моих! Не оставь Енафу. Я уж не прошу — свидеться».
В тот же день батьку Илью, Савву и ещё два десятка мужиков повязали, повезли в неведомый Пустозерск.
11
Довелось-таки Енафе видеть, как воюет Алёна. Наслушались с Малашеком свинцовых птичек. Отряд на хлябях осенней дороги растянулся, у Алёны было шесть сотен. Так ведь врасплох ударили. Рейтары. Сотня с одной стороны, сотня с другой. Повстанцы врассыпную, в лес. Но Алёна удержала возле себя полусотню, дала залп по рейтарам, нападавшим со стороны степного простора, и кинулась на царёвых людей с такой яростью, что рейтарские головы полетели, как репьи.
— Ведьма! Ведьма! — раздались вопли, и теперь уже рейтары удирали в степь.
Алёна только сделала вид, что гонится за бегущими. Развернула своих храбрецов и поскакала на другую рейтарскую сотню. И оказались рейтары между обозом и лесом. Видя Аленину победу, беглецы опомнились, пошли в бой, и никто из царской сотни не вырвался. Все полегли.
Кровавая эта стычка случилась на околице большого села. В селе повстанцы узнали: к Шапку недели три тому назад приходили атаманы Михайло Харитонов да Василий Фёдоров. В Шапке сидят два полковника, Зубов и Зыков. Атаманов они побили, загнали в леса. Был ещё Тимофей Мещеряков с казаками, с солдатами. Его послали из Тамбова на помощь Шапку, но Мещеряков взял сторону народа. Воевода Яков Хитрово пришёл из Тамбова и смирил служилых людей, но стоило ему уйти, как Мещеряков снова взбунтовал полк и теперь стоит под Тамбовом в селе Червлёное.
Алёна долго молилась перед ужином. На ужин хозяева избы подали пирог с репой да горшок ячменной каши.
Алёна, насытившись, увела Енафу на улицу, под ветлы. Сказала:
— Пора нам расстаться. Можно угодить в боярский капкан... Завтра до света бери пару лошадей, добрую телегу — санного пути ждать некогда — и поезжайте.
Так и сделали.
В провожатые Алёна дала Енафе целую сотню. Сотня эта шла проведать, кто в ближайших сёлах, царёвы люди или свои.
Миновали три села, пяток деревенек, никем не занятых. Десятеро казаков проехали с Енафой ещё дальше, лесом, проскакали вперёд. Вернувшись, сказали:
— До села версты три. Лихих людей не видно! — и простились.
Подумала Енафа, подумала и на краю леса оставила лошадок. Набила свою котомку хлебом. Котомочку приладила Малашеку.
— С Богом, сынок! Хоть зима впереди, но пешком надёжнее будет.
И пошли они, пошли, расспрашивая дорогу, в Рыженькую.
Алёна же, дождавшись сотню, повернула назад, в Темников.
Поспела в город вовремя. В Веденяпине стольник Лихарёв, посланный из Арзамаса князем Долгоруким, разбил разинцев. Взял четыре пушки, шестнадцать знамён, три десятка пленных. У самого стольника четырёх сотен не было, а рассеял пять тысяч.
В Кадомском лесу у реки Варнавы устроил засеку против Лихарёва крестьянский сын Семён Белоус. С ним было полтысячи мужиков, но мужик против воина — как баран перед волком. Засека была срублена добротно, по-мужицки, в три версты длиною, но свалила пуля Семёна, и мужики разбежались.
В день апостола Андрея Первозванного 30 ноября билась Алёна с царским воеводой со стольником Лихарёвым, и сё была последняя для неё битва.
При виде стройных солдатских рядов, ведомых полковником Волжинским, Аленины воители ударились бежать, в лесу отсидеться.
Осталась Алёна опять с полусотней верных. Наезжала на царских солдат, стреляла из лука и убила семерых.
Видя, что остаётся одна, уехала в город. Вошла в собор, двери за собой заперла, встала на молитву перед алтарём.
Били в дверь тараном, словно это крепость врага. Вломились наконец. Ружья перед собой выставили, копьями ощетинились, а собор — пустой. Разглядели наконец монахиню, лежащую ниц перед Царскими Вратами. Поверх рясы — доспехи.
— Атаманша!
Схватили. Повели к Лихарёву на допрос.
— Что ты хочешь знать? — сама спросила стольника грозная баба.
— Как зовут? Откуда ты такая взялась?
— Когда крестили, нарекли Алёной, а иноческое имя умерло в боях.
— Откуда родом, спрашиваю?
— Из Арзамаса. Крестьянская дочь из Выездной слободы. Муж помер, детей не было, вот я и постриглась.
— Отчего же ты к ворам пристала?
— Какие же крестьяне воры? Сё — народ. К народу я пристала. А почему — сам знаешь. Что ни дворянин — грабитель. Жизни от вас нет ни пахарю, ни лесовику. Спрашиваете, как имя, а своё-то знаете? Ироды. Родную кровь льёте, как воду.
— Может, ещё чего-нибудь скажешь? — усмехнулся Лихарёв.
— Сказала бы, да словами вашего брата не вразумишь. Степан Тимофеевич жидок оказался на расправу, на Дон утёк, а народ — во гнев не вошёл. Вот когда все встанут по Божьему Промыслу, тогда и очистит Господь Русскую землю от володетелей, от иродов.
— Дура! — рявкнул Лихарёв. — Погоди, придёт князь Юрий Алексеевич — узнаешь.
Долгорукий подошёл к Темникову на великомученицу Варвару. Жители встретили князя Крестным ходом за две версты от города. На коленях молили о пощаде. Говорили князю:
— Мы сами терпели от воров, и не было нам от них ни пощады, ни обороны.
— Коли так, выдайте мне головой разинцев до единого.
Тотчас поскакали шустрые начальные люди в город.
Привезли попа Пимена, шестнадцать крестьян да старицу Алёну.
Суд у Юрья Алексеевича был короткий.
— Крестьян повесить перед городскими воротами... А в чём поп виноват?
— В Съезжей избе сидел, письма воровские писал, — ответили князю темниковские. — Да он и не поп, а самозванец. Дьяконишко! Владыка его не рукоположил во иерея.
— Повесить! Письма сжечь, — решил князь и уставился на старицу. — И монашенка воровала?
— Это Алёна. Атаман! — закричали наперебой темниковцы. — Она в бою семерых из лука насмерть поразила. Ведьма. От неё царские солдаты бежали, ибо бесов на них напускала.
— В срубе сжечь! — распорядился князь. — А весь город — на присягу!
Пока присягали, сруб для сожжения был готов, здесь же, на соборной площади.
Алёна шла к срубу спокойно. Перекрестилась, глядя на Божии церкви. Сказала темниковцам:
— Сыскалось бы поболе людей за правду постоять — не было бы ни виселиц, ни сруба. Умей мужики за себя заступиться, как пристало мужикам, ходили бы в бой, как я хаживала, князь Юрий прочь бы поворотил с нашей дороги.
